делу.
Недовольная ополченскими постоями и поборами кучка посадских сплетников, придравшись к случаю, принялась злословить, сея недоверие и к другим вождям ополчения. Не оставили в покое и «самоуправца, из грязи да попавшего в князи» — Кузьмы Минина.
— Вот они какие… — шептали сплетники. — И Куземка для себя норовит. Гляди, и он не лучше других окажется. И проклятый этот стрелец Буянов… Вдоволь, небось, набил карманы… А Пожарский — глупец! Опутают его, сердягу, до плахи доведут. В цари сдуру полез! Придет времечно — ответит и он.
И пошли, и пошли…
Минин крепко задумался над поступком Биркина. Как-никак, а изменил самый первый человек в ополчении — помощник старшего воеводы. У него все тайны ополченского лагеря. Шульгин — сообщник панов, он может выведать эти тайны у Биркина и продать их панам.
Разгневанный Кузьма нигде места себе не находил.
Кому верить? Бояре, к которым перешла в Москве власть от царей, осрамились, опозорили себя навеки; казацкие атаманы, осаждающие и поляков и бояр в Кремле, якшаются с вором Сидоркой, хотят провозгласить его царем. Заруцкий тянет «маринкина щенка» на престол, сына тушинского вора. По городам, селам и деревням изменяют воеводы, дьяки и приставы, даже попы: присягают и Владиславу, и Сигизмунду, и шведскому королевичу, и псковскому вору Сидорке.
Первою мыслью Кузьмы было: подослать в Казань своих людей, чтобы они убили Биркина. Но Пожарский, услыхав об этом, пришел в сильное волнение. Грозил, если Кузьма так поступит, он, Пожарский, уйдет из Нижнего и навсегда откажется от воеводства в ополчении. Кузьма взял свои слова обратно.
И придумал другое: послать в Казань стойких посадских людей, попов и татарских мурз, чтобы пустили они там молву о непобедимости нижегородского ополчения. Надобно всю правду рассказать казанскому населению о боевом духе ополченцев, о готовности их постоять за правду «до смерти».
Пожарский одобрил. Решено было еще крепче объединиться с ближними городами, еще сильнее вооружиться, лучше одеться, обуться, больше запасти всякой пищи, откормить посытнее коней и двинуться к Ярославлю.
Поздно вечером, возвращаясь из Съезжей избы, Минин зашел к Марфе Борисовне. Дверь открыл Гаврилка. Марфа Борисовна уже легла спать. Услыхав голос Минина, она быстро оделась и вышла из опочивальни в переднюю горницу навстречу гостю.
— Добро пожаловать, Кузьма Минич! А я помолилась о вас обо всех да и спать было…
— Голова у нее что-то болит. Устала! — сказал Гаврилка, вздыхая.
— Прошу прощенья, коли так!
— Да нет, Кузьма Минич, не больно я устала, ничего не делая, молясь только богу.
— И то благое дело, Марфа Борисовна.
— Ты бледен. И голос словно не твой! Не стряслось ли какой беды, Кузьма Минич, спаси бог!
— Да что уж тут… — Минин оглянулся по сторонам. — Али присесть?..
Марфа Борисовна всполошилась:
— Ах, да что же это я?! Садись, садись, дорогой гостюшка… Милости просим!
Минин поставил в угол посох, сел на лавку, вздохнул:
— Хваленый наш радетель общего дела, ляпуновский выкормыш Ванька Биркин переметнулся, сукин сын, на сторону ляхов. Что ты тут скажешь?!
Марфа Борисовна всплеснула руками:
— Биркин! Иван Иваныч!
— Да, Иван Иваныч, чтоб ему на том свете бесы кишки выворотили.
— Да верно ли это, Кузьма Минич? Нет ли поклепа тут?!
— Протопоп Савва донес. Человек честный. Самого-то едва выпустили из Казани.
Марфа Борисовна села у стены против Минина, бледная, взволнованная.
— Да как же это так?… — испуганно проговорила она. — Против своих же?!
— А против кого шел Елагин? Против кого он подымал злобу в Курмыше? Против своих же, против нас. А Звенигородский? Веришь ли ты ему?!
— Нет, не верю… — тихо ответила вдова.
— То-то и есть! Много еще у нас в уезде тайных друзей Биркина… Не зря он провел здесь полтора года. Не зря имел своих соглядатаев.
— Что же теперь делать?!
Минин поднялся с места, заходил широкими размашистыми шагами из угла в угол по горнице, как бы обдумывая ответ.
Наступило тяжелое молчание.
Вдруг Минин приблизился к Марфе и тихо сказал:
— Теперь нечего нам ждать Биркина с казанцами. Готовься! Через несколько дней выступим. Пока реки не разлились. Митрий Михайлыч готов. На народ надеемся. Народ не изменит.
Марфа Борисовна взяла его за руку.
— Родной, Кузьма Минич, как же мы-то тут без тебя останемся?!
— Без меня остаться не страшно, а вот без Москвы… Лучше умереть! Не надо мне тогда и никого и ничего. Пропадай всё, ежели врагов не одолеем… К чему тогда наша жизнь?.. Холопам королевских панов пятки чесать?! Помилуй бог! Господь не допустит того.
Марфа Борисовна съежилась, маленькая, испуганная. Кузьма подошел к ней и укоризненно покачал головой:
— Ну вот! И ты такая же! Я вон Татьяне уже и не говорю. Слезы надоели! Видеть я их не могу. Тебе сказал, думал — обрадуешься… веселая станешь, а ты вон, гляди… трясешься вся! Эх, бабы, бабы! Все вы одинаковы.
Лицо Минина стало строгим.
— Ну что, если бы мы теперь все заревели! Я так думаю, ты бы нам ни одного корабленника[50] не дала… Вот тогда бы и я заплакал, глядя на таких воинов, а теперь… ты взгляни на наших ратников — душа радуется. Сами в Москву рвутся. Требуют. А почему? Они знают свою силу.
Кузьма подошел к двери и крикнул:
— Ортемьев!..
Дверь распахнулась — влетел Гаврилка.
— Эк, ты скорый какой! — засмеялся Минин. — Вот, братец! Дождались мы с тобой праздника. Собирайся.
Гаврилка вопросительно взглянул на Минина.
— Чего зенки вытаращил?! В Москву пойдем.
Марфа Борисовна ревниво следила за выражением лица Гаврилки. Парень взялся руками за голову, хотел что-то сказать, но, охваченный радостью, запутался и, низко поклонившись Минину, побежал обратно в сени.
Минин, растроганный, молчаливый, опустив голову на грудь, подошел к окну:
— Тьма!.. На посаде еще ничего не знают, спят, как дети… — он вздохнул. — Дети и есть! Вот кому надо плакать! Мне!
Марфа Борисовна подошла к нему:
— Минич, что ты говоришь!
— Говорю, что знаю. Но плакать не буду. Господь бог не оставит народ. Из детей люди станут взрослыми, но мне не видеть того. Да, Марфа Борисовна, много силы в человеке. Ну, прости, побеспокоил тебя! Покуда прощай! Молись о нас. Твоя молитва угодна богу.
Низко поклонился Минин вдове и вышел на волю. За окном слышны были его тяжелые шаги и стук посоха.
Проводив гостя, Марфа Борисовна пошла в горницу к Гаврилке.
Он сидел на полу и при свете ночника с большим усердием точил о камень саблю.
— Парень, что ты?
