— А тебе на кой? — огрызнулся казак.
— Кого ждешь?
— Спроси, кого они ждут?.. — казак кивнул в сторону сидевших во рву людей.
— Видать, надеются.
— На кого?
Молчок. Тихие люди навострили уши. Они ловят всякое слово с надеждой услыхать что-нибудь о нижегородском ополчении. Надежда на избавление родной Москвы от поляков никогда никого не покидала. В голову не могла прийти мысль, чтобы Московское государство попало под иноземное иго.
— Чего там! — выкрикнул из толпы плачущий голос. — Весь город чает… Истомились! Надоели уж нам паны!
Казак подхлестнул лошадь, ускакал.
Женщины выходили изо рва и, держа детей на руках, с нетерпением смотрели на север, в ближний лес.
Несколько парней забрались на верхушки сосен Сокольничьей рощи; не отрывали глаз от сергиевской дороги.
Внизу волновались:
— Видать? Аль оглохли? Чего молчите?!
Дорога пустынна. Разве иногда стремительно проскачет одинокий всадник да проковыляет маленькая, едва заметная фигурка какого-нибудь странника — и снова мертвая пустыня, окованная грозной тишиной.
Ополчение двигалось медленно, с опаской.
Минин и Пожарский, подходя к Москве, продолжали соблюдать крайнюю осторожность. Они остановили ополчение в пяти верстах от Москвы, среди леса, на берегу Яузы. Тотчас же разослали лазутчиков по городу. Пахомов и Мосеев теперь ушли на разведку в казацкие таборы.
Утром лазутчики вернулись. По их словам: никакой опасности ни с какой стороны не предвидится, москвичи с нетерпением ждут нижегородцев, чтобы биться вместе с ними за Москву.
Пожарский после этого вступил в городские ворота.
У заставы ополчение встретил Трубецкой, веселый, нарядный, на белом коне, окруженный своими атаманами. Встреча была дружественной, но на приглашение Трубецкого стать лагерем у него в таборах восточнее Кремля Пожарский ответил отказом. Сухой, надменный, с недобрыми, заплывшими жиром маленькими глазками Трубецкой сделал обиженный вид, молча повернулся и ускакал обратно в свой табор.
Князь и Кузьма рассудили по-своему. Хоткевич движется с запада по можайской дороге, и войска надо ставить с западной стороны. Укрепиться следовало именно здесь. Оставить же западную сторону открытой, уйдя на восток за Кремль, к Трубецкому, — значит открыть Хоткевичу свободный доступ к Кремлю. А ведь он вез продовольствие для осажденных поляков. Помешать этому — значило приблизить час овладения Кремлем.
Нижегородцы заняли вместе с прежде посланными отрядами Белый город от Тверских до Пречистенских (Чертольских) ворот полукругом, крепко окопавшись и огородившись со стороны ожидаемого прихода Хоткевича. Работали круглые сутки, как один. Трубецкой и келарь Палицын, несмотря на это, снова пытались переманить Пожарского с его войском в казацкие таборы. Кузьма сказал:
— Хитер тушинский боярин, а мы того хитрее. Не пойдем к нему!
— Не пойдем, — согласился Пожарский, — будем своим умом жить.
Польские паны вздумали этим разногласием подмосковных воевод воспользоваться: пустили слух, будто Пожарский пренебрегает казаками, а земские люди держат камень за пазухой против оборванной, полуголодной казацкой голытьбы, от этого и не хотят соединиться. Сам Трубецкой говорил то же, науськивая казаков на земское ополчение. Намерения польских панов совпали с действиями Трубецкого.
— Я стою под Москвою немалое время, — обозленно воскликнул он, убедившись в непреклонности Минина, — я взял только Белый город и Китай (хотя Китай-города он еще и не взял). Что будет у мужика того, увижу…
Во всем он винил Минина. Келарь Авраамий Палицын приезжал в стан нижегородцев, упрашивал Кузьму быть уступчивее, не погнушаться съездить к Трубецкому в ставку с поклоном:
— Я едва умолил его. Ты, Кузьма, не прекословь князю ни в чем… Тебе же лучше будет. — И шепнул на ухо: — Гляди, как бы царем его не выбрали! Вот оно что. Запасайся его милостью.
Кузьма ответил уклончиво:
— Буду делать то, на что меня бог наставит. Ни Трубецкого, ни иных вельмож я не почту выше бога.
Польские власти, сидевшие в Кремле, ранее получали помощь от своих благодаря неурядицам, происходившим в дворянско-казацком подмосковном лагере. И теперь они прилагали силы к тому, чтобы поссорить нижегородцев с подмосковным ополчением. Распри внутри Московского государства были всегда наруку врагам.
Гаврилка вздумал выкупаться в Неглинке-реке, разделся, вошел в воду. Собралась на берегу кучка казаков из лагеря Трубецкого. Давай смеяться:
— Ишь ты, отъелся!.. Брюхо-то подвяжи, утонет!..
— Ладно! При нас останется!.. — ответил он деловито. — А у вас и тонуть-то нечему…
— Богаты вы… купцами одеты и накормлены, вот и жиреете, а мы тут за вас стоим и голодаем…
— Нас правда кормит, а не купцы. Правда и одевает… — вылезая из реки и хлопая ладонями себя по богатырской груди, засмеялся Гаврилка.
Он стал неторопливо одеваться. Казаки сели поближе к нему, с любопытством рассматривая кафтан, рубаху, сапоги.
— У нас и у атаманов таких-то нет… — завистливо щуря глаза и волнуясь, говорили они.
— Не ворует воевода — ратникам хорошо. Наши воеводы Митрий и Кузьма — отцы родные… А вот Заруцкий да Трубецкой: «Благослови бог деток до чужих клеток!» Есть что воровать — живете, а нет — зубы на полку… Не купцы нас кормят и одевают, а порядок! Бедность у вас от воровства ваших атаманов.
— А наши атаманы ругают ваших… Не поймешь!
— А наши ваших… Что из того! Ты смотри сам, где лучше… Туда и иди! Вот он, какой кафтан-то!.. Гляди!
Казаки переглянулись. Потрогали кафтан.
— Да. Видать, у вас больше порядка, чем у нас. Позавидуешь.
А вскоре с Гаврилкой в стан Пожарского пришло восемнадцать донцов, пожелавших поступить на службу в ополчение, Кузьма тут же выдал им жалованье вперед, одежду и сапоги. Казаки благодарили. Не ожидали они такого приема: вперед жалованье, одежду и сапоги! И во сне-то не могло того присниться.
Ополченцы повадились каждый день ходить купаться на Неглинку, несмотря на то, что вода была очень холодной. Туда же повадились ходить и казаки.
Нет-нет, кого-нибудь и приведут с собой ополченцы. Из лесов возвращались московские жители и тоже присоединялись к ополчению.
Пожарский и Минин, объезжая на конях Москву, с грустью осматривали сожженный дотла Скородом и превращенный в развалины Белый город.
— Вот она, панская Польша-то! — вздыхал Кузьма, с трудом сдерживая слезы. — Что наделали, дьяволы!
Обгорелые бревна, груды разбитых кирпичей, мусорные кучи, осколки горшков, обуглившиеся иконы.
Кое-где из остатков домов сложены тесовые чуланы, а в них — детский писк, говор людей.
— Уходить бы им теперь отсель… Чего они? — кивнул Буянову Кузьма. — Опасно здесь.
— Приказывал. Не хотят. «Коли Москву не отстоите, так погибнуть и нам всем, — говорят. — Не уйдем!..»
