– Так всегда и бывает, – пожал плечами я.
А потом со мной говорил Валентин Сорокин. Спросил, почему я настраиваю Кузнецова против стихов талантливого читинца? Ах, не настраиваю? Тогда почему бы мне не поддержать его? Парень сник совсем. Он боится обсуждения.
– Вот ты его и поддержи, – ответил я проректору. – Приходи на обсуждение. А я поддерживать не буду. Скажу, что думаю о его стихах.
На обсуждении Сорокин не появился. Закончилось оно для автора плачевно: никто не смог отыскать в его стихах ни одной хорошей строчки.
Через некоторое время он исчез. Перестал появляться на курсах.
– Из-за вас, – объяснили мне в учебной части. – Забрал документы. Сказал, что Красухин его ненавидит и не даст ему ходу.
Куда я должен был дать ему ход, я так и не понял. А неловкость, повторяю, испытываю даже сейчас, вспоминая эту историю.
– Тебе будет трудно жить на свете, – сказал мне мой друг писатель Лев Кривенко в 1967-м году в Пятигорске, куда мы приехали на совещание молодых писателей Ставропольского края, после выступления перед нами, руководителями, секретаря крайкома комсомола по пропаганде.
Не помню, по поводу чего я возразил секретарю. А после его выступления мне сказали, что секретарь очень мною интересовался: спрашивал, кто я такой, и сказал: «А!», узнав, что я работник «Литературной газеты».
– Они очень не любят, когда им возражают, – объяснили мне. Они – это секретари.
– Во даёт, – смеялись узбекские писатели, ехавшие со мной в автобусе в 1979-м году. И показывали на меня: – «Сгоняй машину назад, – говорит секретарю обкома. – Человек отстал». Во даёт!
Неправда. Я так ему не говорил. Я вообще не знал, с кем разговариваю. Мы вчера прилетели в Ташкент на празднование 90-летия со дня рождения узбекского советского классика – поэта Хамзы. Я – в делегации Союза писателей, а Карен Степанян – от «Литературной газеты»: в отделе литератур народов СССР он ведал Средней Азией. А сегодня отправились на родину поэта – в Ферганскую область – в город Коканд. Когда автобус тронулся, я Карена не обнаружил, предположил, что он едет в каком-нибудь другом. Но на первой же остановке, обойдя весь транспорт, не нашёл Карена. Подошёл к стоявшему у легкового автомобиля человеку в чёрном костюме, объяснил ситуацию, предположив, что Степанян остался в Ташкенте и спросил: нельзя ли послать за ним машину.
Удивился, конечно, что этот человек не повернул ко мне головы: я проговорил всё это, глядя ему в щёку.
– Масину? – полуудивлённо переспросил человек и, чуть кивнув, сказал бросившимся к нему людям: – Не понимаю, о какой масине он говорит.
Я объяснил. Люди посмотрели на человека в чёрном костюме. Он слегка наклонил голову. После чего один из слушавших меня побежал к автомобилю, сел в него и умчался назад. Кто-то другой передал, очевидно, наш разговор узбекским писателям. Те смеялись.
Я что-то сделал не так?
Да разве можно из-за подобных пустяков тревожить такого человека? Вон распорядитель. К нему и следует обращаться. А я – к самому секретарю обкома!
В одной из своих книг Бенедикт Сарнов рассказывает, как всесильный хозяин Азербайджана при Сталине Мир Джафар Багиров, принимая писателей, издевался над старым поэтом, за которого заступился Антокольский. Поинтересовавшись у свиты, кто это и как его фамилия, Багиров приказал:
– Антокольский, встать!
Павел Григорьевич поднялся из-за стола. Последовала новая команда:
– Антокольский, сесть!
Павел Григорьевич опустился на стул. Но прозвучало:
– Антокольский, встать!
Потом снова «сесть!», потом опять «встать!»
Господи, какое счастье, что я не застал этого времени!
Нет, я не считаю себя храбрецом. Но рациональное осмысление обычно запаздывает. Поэтому подчас действую импульсивно. Совершаю такие поступки, которые, быть может, подумав, не совершил бы.
В 1996-м году Учёный совет нашего университета присудил мне звание профессора. Нужно было заполнить соответствующие бумаги и отдать в соответствующий университетский отдел. Он перешлёт их в министерство, которое в знак подтверждения этого звания выдаёт тебе именной аттестат.
Вообще все такого рода бумаги обязаны заполнять чиновники отдела университета. Это их работа. Но обычно преподаватель заполняет их сам. А чиновники их переправляют в министерство.
Что ж, нарушать традицию я не стал. Заполнил бумаги, принёс их в отдел, но молоденькая сотрудница принять их у меня отказалась.
– Это не так! – подчеркнула она карандашом. – Это не так! – снова подчеркнула. И вывела: – В таком виде ничего и никуда я посылать не стану. Перепишите всё заново. Придёте – будем разговаривать!
Меня этот приказной тон взбесил.
– Послушайте, – сказал я ей. – А вам не приходит в голову, что я сделал работу за вас. Это вы обязаны заполнять такие бумаги. Вот и заполните. Тем более что вы знаете, как надо!
– Нет уж, – усмехнулась она. – Звание нужно не мне, а вам. Придётся вам поработать.
– Чужую работу я больше делать не буду, – сказал я жёстко и ушёл.
Через несколько дней мне позвонил обеспокоенный заведующий кафедрой Валентин Иванович Коровин.
– Валя, – сказал я ему. – Я ничего не буду делать. Эта девчонка сглазила мне профессорское звание. Оно мне не нужно.
Так бы и не стал я профессором, но мы с Коровиным дружим. Не извещая меня об этом, он сам заполнил бумаги, и аттестат из министерства мне прислали.
Разумеется, я благодарен другу, но в данном случае я, пожалуй, и по трезвому размышлению не исполнил бы требование этой чиновницы сделать за неё её работу.
Отрывки из первой моей мемуарной книги «Стёжки-дорожки» напечатал журнал «Знамя». А после её выхода опубликовал коротенькую рецензию-аннотацию. Ознакомившись с ней, я пришёл в полное недоумение. Она представляла меня карьеристом, который стремился и попал во властную «разнеуровневую элиту».
Так сказать, как у Зощенко, – «кавалер и при власти»!
Ясно было, что критик мою книжку не читал. А прочитал бы, понял, что ни в какую элиту я не стремился. И не попал.
Возглавить отдел русской литературы в «Литературной газете» меня уговорили его сотрудники. Было перестроечное время, Кривицкий фактически перестал нас курировать, и открылась фантастическая доселе возможность печатать хорошую литературу. Ради этого я согласился променять мою спокойную должность обозревателя на весьма хлопотливую – заведующего отделом. Хлопотливую, потому что в отделе поначалу работало двенадцать человек. От кого-то надо было избавляться – он попал к нам по чьей-то протекции, мало чего понимая в деле, за которое брался. Кого-то заставлять осознавать собственные возможности. Кого-то поощрять за отличный материал, который он организовал или написал.
А ещё нужно было общаться с секретариатом, редакторатом, добиваться, чтоб поставили в номер именно наш материал. И это было делом нелёгким: в перестроечное время вольницу ощущали и другие отделы, которые тоже предлагали на полосу интереснейшие материалы.
«Лихие», как их назвал Путин, 90-е были неоднородными. На подступах к ним и в самом их начале раскрылись не только тщательно оберегаемые от постороннего глаза архивы. Раскрылись люди, обнаруживая, что подчас занимались не своим делом. Поэтому человек, работавший у нас прежде в отделе публикаций, писавший вымученные стихи и рассказы и даже издававший книги, стал торговым агентом по продаже куриных окорочков и ушёл из редакции. А бывшего заведующего отделом издательства «Современник» я встретил недалеко от стадиона «Олимпийский». Они с напарником тянули тележку с книгами. Оба устроились грузчиками при книжной ярмарке. Государство больше не брало на себя обязательства по содержанию тех, кто получил писательский билет. Раньше им были гарантированы 300
