промышленных предприятий или о председателе какого-нибудь концерна. Мне недоставало опыта; никогда в жизни я не видел ни Круппа, ни Сименса, а что касается их французских или английских партнеров, то не знал даже их фамилий.[19] Так что я больше пытался представить себе не их подобие, а главную жизненную цель, ради которой они прилагают все свои старания, шагая через трупы (что я ежедневно вижу вокруг), пытался понять, в чем видят они смысл своих действий, своей жизни, что является для них высшей мечтой, которую они хотели бы осуществить.
Поначалу я должен был удовлетвориться ответами на «почему» первой категории, поскольку ответы здесь были понятны, как бы лежали на поверхности: деятельность всех этих господ не вела ни к чему иному, как к беспрерывному повышению доходов и прибылей с их предприятий и финансовых махинаций, и потому были связаны с приобретением все растущей экономической власти и вытекающей из нее власти политической и т. д.
Мой партнер тоже довольно охотно начал мне отвечать: первым делом он напомнил мне, чтобы я постарался принять во внимание, что не все подчиняется человеческой воле, к примеру — уже сами деньги. Они как бы родятся сами по себе, часто вообще без вмешательства человека; даже примитивнейшему члену современного общества понятно: если он положит деньги в банк, то в виде процентов к ним сами собой начнут прибавляться новые. А если он вложит деньги в улучшение производства, то в свою очередь совершенно автоматически увеличит свой доход, ибо купленные на эти деньги станки за одно и то же время создадут больше товаров при меньшей затрате человеческих сил.
И мыслимое ли дело, чтобы предприниматель сам отказался от лучших станков, лучшей организации труда, лучших материалов и более дешевых источников сырья, если ему представится возможность все это приобрести? Или чтобы финансист отказался от сделки, которая обеспечит ему ожидаемую прибыль? Разве не было бы это как бы противно законам естества? Ведь в самой биологической сути каждого живого организма заложены инстинкты роста, потребность в экспансии, движущая сила, устремленная к захвату как можно большего места под солнцем!
Разумеется, на этот биологический крючок я не позволил себя подцепить. Постой, говорю ему, вы тут смешиваете две вещи, одну живую и одну неживую: себя как человека, которого жизненные силы толкают к тому, чтобы расти, распространяться вширь и множиться — все это в полном порядке, и — с другой стороны — мертвую, биологически совершенно индифферентную материю, деньги, которым ваш образ мыслей придал на практике такую силу, что она способна разметать в пух и прах нравственные устои общества, включая простейшие человеческие отношения и чувства, пока в конце концов не уничтожит и вас самих.
Мой партнер сочувственно усмехнулся:
— Вы рассуждаете нелогично, дружище. (Тут он, кажется, прав.) Бросаетесь понятиями, как неловкий жонглер мячиками, но это отнюдь не соответствует нормальному ходу вещей. Деньги, естественно, наделены определенной закономерностью воздействия, но все же остаются лишь средством осуществления процесса, о котором я говорил. Ведь в далеком прошлом известны эпохи, когда денег не было; но и тогда действовали все упомянутые биологические законы роста, размножения и усиления власти. На практике это осуществлялось с помощью копий, мечей, казней, что перешло и в эпоху владычества денег и продолжалось с помощью самострелов, пращей — вплоть до первых пушек. Появление денег оказалось благодеянием, поскольку они ускорили обращение товаров и ценностей, что в конечном счете совершенно органично привело к сегодняшней ситуации. В чем же вы хотите упрекнуть деньги и нас, то есть тех, кто лучше других понял их возможности и функции?
— Минутку, — уже сытый по горло этим петлянием, остановил я поток его красноречия, — так мы с вами не сдвинемся с места. Что ж, пускай остается в силе ваша биология, подогнанная и причесанная на вашу потребу, пускай остаются в силе и все ваши теории о деньгах как о посреднике; но пойдем дальше: у вас есть деньги, есть сила, влияние, и нас в данный момент абсолютно не интересует, как вы этого достигли. Теперь ответьте мне лишь на несколько совершенно примитивных и наверняка глубоко наивных вопросов.
Допустим, вы едите трижды или даже пять раз в день, сможете ли вы съесть больше — я имею в виду значительно больше — чем любой другой нормальный человек?
Он отрицательно покачал головой.
— А если бы вы, допустим, ежедневно ели устрицы, черную икру и не знаю что еще, играло бы это хоть какую-нибудь роль в ваших расходах?
Он пренебрежительно махнул рукой.
— А сколько костюмов в год вы себе шьете? Сто? Или на каждый день новый?
С минуту он размышлял:
— Не знаю, пожалуй… пожалуй, десять.
— В неделю?
— В год.
— Разумеется, у вас есть вилла, а помимо нее, возможно, еще где-нибудь маленький замок на Лазурном берегу у Антиб и дом в швейцарских Альпах. Ответьте, пожалуйста, и за остальных.
— Примерно так оно и есть. Кое-кто живет еще шире, кое-кто поскромнее.
— Знаете сказку о принце, который был так богат, что в одной спальне ложился, в другой спал, а в третьей просыпался?
Он ответил с сострадательной усмешкой:
— Это невыполнимо.
— Чтобы не забыть: возможно, у вас есть яхта, наверняка несколько автомобилей, шикарная «liason»[20] (надеюсь, я выразился достаточно изысканно), безусловно, во что-то обходится и прислуга и, наконец, забота о собственном физическом состоянии.
Он начал проявлять нетерпение:
— Это все текущие расходы, размеры которых существенно не увеличиваются.
— И сколь же они велики?
— О чем речь!.. — Он встал, точно собираясь уйти. — У каждого свои личные траты, но в сравнении с производственными расходами они лишь мизерная частичка и никак не обременяют общий бюджет.
— Или сказать проще: все, что я тут перечислял, не стоит и упоминания, верно? Постойте же, не уходите, у меня остался действительно последний вопрос: если вы не можете съесть больше, чем прочие люди, если можете надеть на себя всего один костюм и больше, чем в одну машину, не сядете, точно так же, как можете спать лишь в одной постели, и если, даже добавив к этому в несколько раз большие потребности членов вашей семьи, вы считаете все это обычной суммой, по поводу которой не стоит и голову ломать, так — черт возьми! — для чего вам все эти головокружительные доходы, для чего еще деньги, которые ни в малейшей степени не предназначены для удовлетворения ваших личных потребностей, как вы только что изволили заметить? Ведь вы не можете не только использовать, но даже иметь сто вилл, сто автомобилей и невесть что еще. Вы сами сказали, что все это бессмыслица. Для чего же вам несметные деньги? Зачем вы и вам подобные пытаетесь приобрести новые рынки, отечественные и заморские, новые источники сырья в колониях, которые в первую очередь для вас должно завоевывать ваше государство? К чему вам новые территории, к чему усиливать свое могущество, к чему все, за что вокруг меня заплатили, платят и еще будут платить жизнью тысячи, сотни тысяч, миллионы солдат? Еще совсем недавно они были живы, дома их еще ждут дети, жены… Так зачем же? Для чего? Какой вам от этого прок? Звучит ужасно, но поверьте, я бы согласился, что вы имеете на это право, если бы… Если бы вы могли привести хоть один- единственный довод, способный действительно перевесить все то зло, которое принесла человечеству нынешняя тысячекратно проклятая война!
Но на этот вопрос он мне уже не ответил. Только — пока я говорил — долго смотрел на меня, поначалу как бы недоумевая: что, мол, такое я несу, как вообще возможно думать таким образом, — но потом его взгляд становился все равнодушнее и равнодушнее; он явно счел разговор со мной напрасной тратой времени.
И наконец исчез.
Почему?
Очевидно, я не сумел представить себе своего собеседника. Точно и до конца. Иначе мне удалось бы вывести из его сущности соответствующие ответы, пусть упрощенные и совсем наивные. Но я, и правда, не
