переламывающиеся пополам в середине прыжка и падающие лицом или навзничь, совсем близко от себя он заметил солдата, который извивался, пытаясь ухватить горстями вываливающиеся внутренности, рот его был широко раскрыт, словно бы в судорожном крике…
…Но все это разыгрывалось перед глазами Беденковича в безгласной тишине, в каком-то странном немом мире, начисто лишенном звуков.
Тогда гвардеец понял, что оглох.
Он непроизвольно затряс головой, как пловец, которому попала в уши вода. Мгновенная острая боль где-то внутри черепной коробки не позволила повторить попытку; да он уже и так знал, что все напрасно.
Оглох…
Это пришло так неожиданно, что поначалу он не знал, что делать. Как ни странно, прежде всего он понял, что в глухоте есть и приятная сторона: когда мир звуков вроде бы перестал для него существовать, он почувствовал явное облегчение, поскольку — прежде он этого не сознавал — именно шум сражения больше всего действовал ему на нервы. Когда же он еще и глаза закрыл, то словно бы вообще перестал воспринимать войну. Как будто уже был вне ее.
Но очень скоро Беденкович настолько опомнился, что стал мыслить нормально. Минутное облегчение прошло. Он все еще пребывал в каком-то необычном состоянии, так что даже конкретные мысли выскользнули из логического ряда и в неустанно ускоряющемся потоке вызвали в сознании и в подсознании все усиливающееся нарушение связей, неудержимо стремящееся к безнадежному хаосу.
Да, глухота — гвардеец, который не услышит приказа, императорский гвардеец Его Величества!.. и Терта, когда будет сговариваться со своим хахалем, спокойно сможет делать это при мне — чего она только ни наплела о том парне: двоюродный брат! А теперь ей даже выкручиваться не придется — я калека, просто калека! Господи, что со мной будет? Газетный киоск мне не нужен, инвалидам его обычно дают вместе с медалью за мужество, проявленное перед лицом неприятеля, — кабы еще не было этого малого, нет, я непременно должен отсюда выбраться, ведь у меня сын, сыночек!.. Вы слышите, ублюдки? Эй вы, там, напротив! Это мой сынок, мой! А что, если как раз в эту минуту какой-нибудь другой гвардеец — у русского царя тоже наверняка есть своя гвардия — что, если этот парень потянет запальный шнур, как раз когда дуло его орудия будет нацелено сюда, вовсе при этом не зная, что тут я… а я бы, допустим, точно так же выстрелил, и с той стороны это разорвало бы на куски другого… Только бы сейчас, сейчас, пока не прекратится артиллерийская канонада, это меня миновало, ведь я всего лишь маленькое пятнышко — ну что тебе, Господи, стоит? Смилуйся надо мной, будь же благоразумен… А когда все кончится… Если бы я не боялся открыть глаза, я бы увидел, когда настанет конец… Все равно потом будут искать, придут с носилками, найдут меня, или я сам поднимусь, ведь со мной ничего не случилось…
Да, теперь он должен думать — он ведь не малое дитя и не баба, — теперь он должен думать об одном: как бы там ни было, глухой он или не глухой, главное — выбраться отсюда.
Да только не так это просто.
Выбраться — значит отлепиться от земли и тем самым подставить тело под пули, шрапнель и осколки снарядов. Разумеется, Беденковичу и в голову не придет вставать во весь рост, такую глупость, как минуту назад, он больше не повторит, но даже если полезет на четвереньках, даже если поползет…
От одной только мысли об этом пот выступил у него на лбу. Наоборот, в нем росло ощущение, что надо еще немного отдохнуть. Хотя он сознавал всю бессмысленность такого поведения, потребность тела была сильнее. Сладкая усталость разливалась по всем его членам. Он понимал, что не должен ей поддаваться, но после всего пережитого искушение было слишком велико. Только бы не уснуть, глаза закрываются все чаще и все дольше не хотят раскрыться, но это, наверное, для того, чтобы хоть на мгновение избавиться от безумия войны, хоть на минутку, пока он ничего не слышит и не видит…
Вот и дождь кончился. Правда, грязь и лужи, в которые свалился Беденкович, от этого не переменились. Удивительно — он только теперь заметил, — левая нога у него цепенеет от холода, а правой тепло. Тепло разливается от бедра к колену и дальше к икре. Приятно, только… Сердце его вдруг сжалось от страха. Он должен убедиться! Преодолев колебания, которыми он хотел отдалить решающий момент, Беденкович резко согнул ногу, и сразу же в правом бедре отозвалась острая боль и новая волна теплой влаги залила ногу. Он быстро расстегнул ремень и провел рукой по бедру, чтобы нащупать место, откуда исходило тепло; когда потом Беденкович поднес руку к глазам, вся она оказалась залита кровью. Ярко- красной свежей кровью. Да, да, это его кровь вытекает из тела, а с кровью по каплям вытекает и жизнь! Он погибнет от потери крови, погибнет!! На помощь, надо позвать на помощь, надо кричать, чтобы его услышали, надо сейчас же встать и бежать назад, надо…
Между тем он продолжал лежать, неподвижный, безгласный…
Потом немного пришел в себя… Главное, не поддаться панике… Кричать нет смысла, хоть кругом и тихо, но ведь эта тишина — только для него. Идти он тоже не может: все равно не дошел бы. Каждый шаг лишь увеличит кровотечение. В этом он сам убедился. Теперь, когда он снова лежит неподвижно, кровотечение уменьшилось, он это чувствует. Кровь, разумеется, продолжает течь, все еще течет… Что-то надо делать.
Беденкович снова сунул руку в штанину и приложил палец к ране, из которой текла кровь. Почувствовал легкие толчки крови, ударяющей в его палец в ритме пульсации сердца. Так, а теперь он крепко прижмет палец к этому месту, притиснет изо всей силы. Беденкович настороженно ждет. Кажется, удалось. Только не ослабить нажим. Выдержать. Выдержать? До каких пор? Напряженный палец начинает болеть. Это означает…
Беденкович чувствует острое желание оставить в покое ногу и отдохнуть, хоть на минутку отдохнуть! Потом, конечно, придется перевязать, перетянуть бедро выше раны… Но это нужно тоже как следует обдумать, с другой стороны — он таким образом скоротает время. Итак, первым делом — и Беденкович удобно подложил под утомленную голову обе руки, — первым делом отрезать низ плаща… где-то у него должен быть нож… и сделать из него бинт… потом найти какой-нибудь плоский камешек, положить его прямо на рану, под повязку и хорошенько затянуть… есть еще кожаный ремень…
Минутами ему кажется: все, о чем он размышляет, уже происходит, и он старается сосредоточиться на одном: не шевелиться, не усиливать кровотечение, так что сейчас, хотя бы в данный момент, все в порядке. Только не уснуть, как бы ни хотелось смежить веки! Только не уснуть! Кто ему это постоянно твердил? Каждый раз там, дома, когда он собирался в горы… Ага, дедушка… Никогда не ищи отдыха на снегу, так можно уснуть и не проснуться… Но ведь сейчас не зима, и еще нужно сделать перевязку… лучше всего, если бы перевязала Герта, у нее ловкие руки… в остальном это стерва… И все-таки она должна прийти сюда, раз он в ней нуждается… Этого у нее не отнимешь: о нем и о малыше она всегда заботилась… и о доме… никто не умеет так застелить постель… А те сигареты в пепельнице? Ведь они остались там после другого… собственно, из-за него он, Бранко, тут… добровольно ушел из охраны императорского замка! Из-за какого-то пустяка! Да только… только что, если все это совсем-совсем не так? Вдруг Беденковича охватил ужас, чуть сердце не остановилось, — ужас, когда он вспомнил…
Разом исчезла пепельница с окурками. Герта, тот, другой… что, если — раненый стал судорожно ловить воздух — что, если это он, он сам — виновник войны? В тот дождливый вечер… ему дали портфель… он точно помнит, совершенно точно… портфель из светло-коричневой телячьей кожи… Он прыгнул в седло… да, у него снова перед глазами картина, как он выехал тогда из Гофбурга и сделал небольшой крюк через Панскую улицу — пусть-де женщины полюбуются императорским гвардейцем… золотая шнуровка на груди, шлем с султаном из белого конского волоса… Смех да и только! Главной все же была эта сумка! Сумка, а в ней бумага с подписью императора… Что, если именно в этой бумаге император… а его послали передать… Разве сам он не хотел когда-нибудь стать посланцем, несущим великую весть, которая поразит весь мир?.. Вот он сворачивает в улочку напротив Центрального кафе и уже въезжает на площадь Миноритов… вот и маленький парк с мерцанием дождевых капель в конусах фонарного света… и… и… почему вдруг гаснут фонари? один за другим?., а тьма густеет… вот уже оно, министерство… оно закрыло собой все… и такое черное… черное… а он, Беденкович, держит портфель, потому что конь под его седлом исчез, точно растворился в ночном мраке, как и все вокруг: здания, церковь миноритов, земля… а сумка с императорской депешей все тяжелее и тяжелее, она тянет его вниз — нет, пока не поздно, Беденкович должен избавиться от нее, потому что теперь она тяжела, как сама смерть… смерть, которую он принес сюда… даже сюда…
