Девушки из «Ласточкина гнезда» приникли друг к другу головами.
— Не мой тип, — шепнула Бритта: — слишком тонкие губы.
Лора и Стрекоза захихикали.
— Ты просто помешалась! — сказала Рената.
Инга Стефани встала. Она нервно играла своим серебряным браслетом, съехавшим ей на самое запястье. Но голос её звучал спокойно. Инга Стефани не хотела показать, как она волнуется.
— Ребята! Я не разбираюсь в лошадях и не обучалась сельскому хозяйству, но я знаю, что, если лошадь тебя не слушается, её надо огреть кнутом. — Она глотнула воздух. Гнев её всё возрастал. Глаза сузились. Повысив голос, она резко продолжала: — Среди нас есть трус! Человек, у которого не хватает мужества признать собственную вину. Мне… мне стыдно за него!
Али-баба съёжился и вцепился пальцами в колени.
Инга Стефани снова овладела собой и продолжала ровным тоном.
— Вчера вы выбросили сало в почтовый ящик, из этого я заключаю, что вам живётся слишком хорошо. Я решила урезать ваш рацион. Тогда ни у кого больше не возникнет искушения бросать на ветер продукты. На первый раз я отменяю полдник. После обеда вы получали чай со сдобными булочками. Теперь распроститесь с ними и поблагодарите за это виновного. Как только он одумается и признается, мы снова закажем пекарю сдобу. Сделайте из этого соответствующие выводы.
Инга Стефани села. Али-баба не осмеливался поднять глаза. Все зашептались. Стулья задвигались. У Фипса выпал из кармана перочинный ножик.
Карл Великий пробормотал себе под нос:
— Безобразие! Они просто хотят сэкономить деньги, отпущенные нам на питание! Это подсказывает логика.
Высказать своё мнение открыто он не осмелился. Карл искоса посматривал на нового воспитателя. «Неизвестно, что это за птица», — трусливо думал он.
Рената тоже была не согласна с подобным наказанием. От возмущения она так трясла головой, что косы прыгали у неё по спине. Это несправедливо! Рената разочарованно смотрела на заведующую. Как могла фрейлейн Стефани так поступить?
Когда волнение улеглось, слово взял новый воспитатель.
— Мне тридцать пять лет, и меня зовут Вальтер Бауман, — сказал он. — Надеюсь, что мы с вами сговоримся.
Ребята ухмыльнулись. Грозовая атмосфера разрядилась. Страсти улеглись.
— Что же мне рассказать вам? — Бауман огляделся вокруг. — Знаете, придя к вам, я невольно вспомнил то время, когда сам жил в интернате. Тогда мне было примерно столько же лет, сколько вам теперь.
И Вальтер Бауман рассказал о своей жизни.
— Я родился в маленькой деревушке в Силезии, — говорил он. — Мой отец работал на почте. Но ему приходилось ещё подрабатывать по вечерам: он клеймил мясо на бойне. А денег всё равно не хватало. В семье было четверо ребят: двое девочек и два мальчика. Жалованья, которое отец получал на почте, не хватало, чтобы определить старшего сына в гимназию. Но я был прилежным учеником. После длительных проволочек мне наконец дали стипендию. Я приехал в районный город и жил там в интернате при гимназии. Это было уже после тысяча девятьсот тридцать третьего года. Над входом в интернат развевался флаг с фашистской свастикой. Наш директор, который двенадцать лет прослужил в рейхсвере, обращался с четырнадцатилетними ребятами, как с рекрутами. «Эй вы, свистуны!» — иначе он нас не называл… В шесть часов утра воспитанники должны были быть на ногах. Горе тому, кто замешкается. В интернате установили прусскую дисциплину. А кто опаздывал, того наказывали. Опоздавших выстраивали в коридоре и командовали — «Ложись! Вставай! Ложись!» Воспитанники плашмя бросались на холодный каменный пол. После очередной муштры все колени были в крови, а локти в ссадинах. «Слава всему, что придаёт мужчине твёрдость!» — это изречение было начертано на лестнице. «Новые люди не знают слёз», — твердил нам директор изо дня в день. Мы жили, как в казарме. Вечером была поверка, дневальные отдавали рапорт. Стоишь руки по швам и выкрикиваешь: «Четвёртая комната! Все в кроватях! Комната проветрена и подметена. Дневальный: член организации гитлеровской молодёжи Бауман». Рапорт надо было отдавать чётко и отрывисто. Иначе «комнату взрывали» — так называлось это на нацистском жаргоне. При этом никому не было дела до того, действительно ли убрали комнату и подмели пол. Когда директор был не в духе — а он охотно напускал на себя свирепый вид, — он придирался нещадно. Достаточно было обнаружить пылинку на плинтусе или крошечное пятнышко на лампе и начинался сущий ад. «Марш из кроватей, марш! Запевай песню!» — кричал он нам. А когда мы начинали петь, то он напускался на нас ещё пуще: «Это визг, а не пение! Марш под стол!..» И так он мучил нас иногда до полуночи. Мне приходилось очень трудно, — рассказывал Вальтер Бауман своим спокойным, ровным голосом. — Когда воспитатель кричал, я весь дрожал от негодования. Родители меня никогда не били, я привык, чтобы со мной обращались по- человечески. Однажды вечером, когда дневальный в нашей комнате забыл выгрести из печки золу и нас опять заставили в тонких ночных рубашках ползать по холодному каменному полу, я решил, что всё равно не вынесу этой жизни. Я задумал бежать. Входные двери были уже на запоре. Я дождался, пока мой соседи по комнате уснули. Потом взял чемоданчик, засунул в него свои жалкие пожитки, вылез в окно и осторожно спустился по водосточной трубе. Это было безумие! Я легко мог сорваться и сломать себе шею, но я пришёл в такое отчаяние, что уже не думал об опасности. На следующее утро я прибыл домой и рассказал всё отцу. Он понял меня, но только пожал плечами. «Я не могу тебе помочь, мой мальчик, — сказал он грустно. — Ты знаешь, у меня нет денег, чтобы послать тебя в другую школу. Если хочешь учиться, терпи».
Через три часа я, словно кающийся грешник, уже стоял перед своим директором. На душе у меня было горько, но я решил во что бы то ни стало получить аттестат зрелости. Я это крепко вбил себе в голову. «Ты плакса! — презрительно кричал мне директор. — Маменькин сынок! Я отучу тебя от чувствительности!»
Бауман помолчал.
— Сами понимаете, что несколько недель потом мне было не до смеха, — тихо добавил он после паузы.
Все молчали.
Бауман посмотрел на учеников.
— Теперь, быть может, вы лучше поймёте, как хорошо вам живётся здесь, в вашем интернате, — сказал он проникновенно. — Правда! Глядя на вас, мне снова хочется стать молодым. Говорю вам честно, мы были бы счастливы, если бы у нас была такая заведующая, как у вас. Как бы мы берегли фрейлейн Стефани! Да мы бы с неё пылинки сдували! А вы? Вы мешаете ей на каждом шагу, вместо того чтобы помочь ей вырастить из вас разумных и сознательных людей. Пусть, мол, заведующая посердится и поволнуется — это ей по штату положено… Не обижайтесь на мои слова. Это моё первое впечатление. Если я ошибся, вы меня поправите. Во всяком случае, мне кажется, что, если вы по-настоящему поддержите фрейлейн Стефани, она за вас пойдёт в огонь и в воду. Да, да! Она именно такой человек. Иначе она уже давно уехала бы отсюда.
Инга Стефани покраснела. Она смущённо разглядывала свои тонкие руки.
— У нашего нового воспитателя язык хорошо подвешен, — сказал Факир, возвращаясь вместе с приятелями в свою комнату.
Занозе не понравилась реплика Факира.
— Оставь, — возразил он Факиру. — То, что сказал Бауман, было совсем неплохо. Если бы я только знал, кто бросил сало! Слушай, мы должны это обязательно выяснить.
— Ха-ха-ха! Ты просто соскучился по булочкам, — иронически заметила Бритта, до которой долетели слова Занозы.
Пора спать!
Факир уже почистил зубы на ночь. Карл Великий распутывал узел на шнурках от ботинок. Заноза стаскивал через голову свой серый свитер с узким воротом. Али-баба в одной короткой ночной рубашке вприпрыжку пробежал по комнате. Он поставил у печки свои резиновые сапоги, чтобы утром в них не так холодно было влезать. Кальсоны он на этот раз предусмотрительно снял.
Заноза ломал себе голову, стараясь отгадать, кто мог бросить сало в почтовый ящик. Чем больше он
