— и разве это не великолепно, и не следует ли вознести хвалу велениям Аллаха?
Пораженный изумлением Али порывисто вскочил с дивана, где сидел бок о бок с пашой, — и, упав на колени перед седым нечестивцем, умоляюще воздел руки. «Но ты — мой отец, ты один! — вскричал он. — Я твой сын, если подвластно то любви и преданности. Не отсылай меня со своих глаз — разве не был я тебе верен, разве не отказался от всех прежних привязанностей и не поклялся тебе оружием и душою?»
Однако слово паши сомнению не подвергалось, да Али и помыслить не мог его оспаривать: легче поверить, что он кошачий отпрыск, если бы паша объявил об этом, нежели бросить слово «нет» в лицо длиннобородому воителю!
Какое соглашение заключил паша с английским искателем фортуны; откуда и каким образом впервые узнал он о его новом появлении в подвластных паше краях, а равно и о цели его прибытия; что за выгоду извлек для себя и чем рассчитывал, идя навстречу его желаниям, досадить соперникам, — мне неизвестно, как неизвестно и то, посильно ли было милорду, которому паша жаждал угодить, осуществить Намерения, открытые им паше. Несомненно, впрочем, одно: сделка была совершена — и отмене не подлежала. И поскольку в албанской земле нет нерасторжимей уз, чем те, которые связывают Сына с Отцом (сыновний долг — последнее, что может преступить человек чести и здравого смысла), Али был лишен права протестовать: он должен наконец преклонить колено перед этим призраком — своим Отцом, поцеловать ему руку и выразить готовность исполнять свой Долг.
«Хорошо! — произнес тогда лорд Сэйн, обращаясь к Али, словно тот мог его понять. — Ты плоть от моей плоти, и отсюда, где у тебя нет ничего, я заберу тебя туда, где ты обретешь многое. И покончим все разговоры. Сегодня же мы отбываем к побережью. Брать с собой ничего не нужно: тебя снабдят всем».
И это было исполнено на глазах. У дворца паши царила большая сумятица; звенели колокольцы, украшения, бряцало оружие: сулиоты — охранники лорда Сэйна — садились верхом, оглашая двор протяжными криками и паля из ружей в воздух. Юноша вывел для Али великолепного жеребца — каких он в жизни еще не видывал, — покрытого роскошной попоной, с богатой сбруей. Взмахом руки англичанин дал Али понять, что этот конь отныне принадлежит ему — вместе с юношей, который тотчас поспешил помочь Али взобраться в седло, к растерянности молодого Сэйна. Тем временем слуга вывел из конюшни громадного арабского скакуна, отливавшего чернотой, будто ночь в пустыне, — гордого и взбешенного, о чем свидетельствовали вращающиеся глаза и оскаленные зубы, — и тут все лошади в загоне, по шкурам которых пробежала мелкая дрожь, вскинув головы, рванулись вперед и поднялись на дыбы, словно в присутствии Царя Зверей, отличного от их собственной породы. Лорд Сэйн окликнул скакуна по имени, прозвучавшем резко, точно проклятие, — похлопал по морде, чтобы утихомирить, — взялся за поводья — вскочил ему на спину; и, хотя животное продолжало бесноваться, порываясь встать на дыбы, сумел подчинить его своей воле. Вскинув руку, он подал знак свите и охранникам следовать за ним; ворота растворились, и лорд выехал со двора.
Вороной конь стал первым из скакунов лорда Сэйна, которых Али мысленно сравнивал со своим отцом, — созданий диких — неукротимых — шальных — свирепых и опасных. Лишь к таким его отец питал подлинную и неподдельную любовь, безо всякого заднего умысла, — к тем, кто отзывался лишь на силу, обладателям нрава столь же недюжинного и своевольного, — с кем он мог посостязаться и одержать победу. Конь ни на минуту не переставал яриться под ним, а если и успокаивался хотя бы немного, Сэйн вновь бросал ему вызов, вонзая в его лоснящиеся бока крохотные кружочки на каблуках, острые и больно ранящие, какие в стране у Али неизвестны: эти орудия пытки его отец задумал и изготовил сам.
Пока они спускались с каменистых вершин, лорд Сэйн хранил молчание; или же напротив — тихим, скрипучим и ровным голосом что-то подолгу втолковывал сыну, словно рассчитывал монотонными пространными речами принудительно обучить его своему языку и языку праотцев единственно силой произносимого слова; но слов Али не понимал и вслушивался только в интонацию, властно принуждавшую слушать, хотя содержание сказанного оставалось для него недоступным на протяжении многих недель и месяцев. Некогда, говорил лорд, он явился в эти края в поисках приключений, увлеченный повествованиями о Стране Золота на юге, ради которой многие претерпевают жесточайшие лишения и с безрассудной отвагой идут на немыслимые подвиги, не отдавая себе отчета в том, что ни одно Эльдорадо из тысячи не принесло и шиллинга, тогда как кости бесчисленных авантюристов белеют в пустынях и лесных дебрях по всему свету. Золота он не нашел — сотоварищи (если можно их так назвать) погибли или покинули его — сам он по возвращении в полк был уволен со службы за самовольную отлучку и лживые отговорки (в чем только мы не признаемся, если слушателю непонятен наш язык! И о каких только наших прегрешениях не наслушались собаки и лошади!), — так что он вернулся на родину, где мало кто надеялся увидеть его вновь, а иным его возвращение и вовсе не доставило никакой радости.
Но отнюдь не золото влекло его повторно в эти горы. Нет! Явился лорд Сэйн сюда с тем, чтобы обрести наследника: брак его оказался бездетным, и потомства он более не мог ожидать: рана в бедро, полученная на дуэли, лишила его надежд на отцовство, что сделало ненужными и замышлявшийся развод — здоровье супруги, чье имение и состояние он промотал, было непоправимо подорвано, — и последующую женитьбу на девице, способной к деторождению. Посему — хотя и не зная, жив ли ребенок, которого он походя зачал в этих краях, и был ли он мужского пола, — а также не имея понятия о судьбе Матери и ее Мужа, — лорд, твердо вознамерившись поспешить с осуществлением своего плана (невзирая на то, сколь сумасбродным посчитали бы его в свете, подозревай о замысле хоть кто-нибудь), вновь высадился на берегу Эпира и отправился в небезопасную экспедицию. Возможно, единственный проблеск чувства делал честь лорду-великану: он никоим образом не желал допустить пресечение своего рода; и кто скажет, не испытывал ли в тайном уголке души угрызений совести хотя бы за одно: поступи он в далеком прошлом иначе — и теперь законный Наследник готовился бы заступить его место.
Целые сутки длился этот рассказ — со всеми подробностями, иные из которых куда ужаснее приведенных здесь, хотя следствия поступков, обойденных теперь молчанием, могут обнаружиться в дальнейшем повествовании; Али, впрочем, осведомленнее прежнего не стал. Назавтра конь, которого лорд Сэйн безжалостно принуждал спуститься вниз по тропе, усыпанной мелкими камнями и слишком крутой, оступился и упал, повредив берцовые кости и растянув сухожилия. Когда ярость лорда Сэйна, вызванная предательством — так он это расценил, — улеглась, слуге было велено позаботиться о коне, увечье которого нашли излечимым при должном уходе, и повести его следом — однако ни в коем случае не седлать. Лорд Сэйн сел на другую лошадь, и путники двинулись дальше. Достигнув города, достаточно большого, чтобы принять такое количество приезжих, они спешились, и стоило лорду Сэйну предъявить фирман, полученный от визиря, как ему и всей его свите предложили разместиться на верхнем этаже просторного, хорошо защищенного дома. Услужливый хозяин, надеявшийся, по всей видимости, на нечто большее, нежели одобрение Аллахом его гостеприимства, — сбылись ли его надежды, Али так и не узнал, — перебрался в другой дом на заросших лесом холмах, вывезя туда своих жен в закрытых повозках. Сулиоты, разложив во дворе костры, приготовили ужин и устроили себе ночлег на земляном полу вместе с живностью — однако бодрствовали до глубокой ночи, передавая из рук в руки бурдюк с вином и нестройно распевая песни, пока не пустились в пляс, мужчина с мужчиной, выступая поначалу важно и неспешно, как в менуэте, но постепенно оживляясь и кружась проворнее, подгоняемые стуком барабанов и перепевом струн, натянутых на высушенные тыквы, — нашим любителям вальсов нечего и думать за ними угнаться! Первым среди танцоров — выше всех остальных на голову, будто Вельзевул среди подручных, — был английский лорд, в распахнутом алом мундире, размахивающий — как принято при этой галлопаде — носовым платком в правой руке.
Вечером другого дня во двор пришли двое охранников, отправленных на разведку, а с ними конюх, на попечение которого был оставлен обожаемый лордом Сэйном вороной жеребец. На этого незадачливого прислужника наткнулись, когда тот пытался сбежать — к тому же верхом на лошади, хотя бедному животному, едва хромавшему, сделалось гораздо хуже, и его увечье не поддавалось теперь излечению. Виновного подвели к владельцу коня — слуга, дрожа от понятного ужаса, кричал, вернее, душераздирающе подвывал, умоляя разобраться, снять с него вину, смилостивиться, — Сэйн молча взирал на преступника сверху вниз — затем обронил два-три слова, заставившие того разразиться громкими воплями: его связали и оттащили в конюшню для
