сомневался: они сами могут зарезать монарха — или заплатить за то, чтобы его зарезали. Они могут. Такое бывало.
В Венеции ему снова помогли: одно названное ему имя привело к другому, а то — к ученому доктору, у которого нашлась свободная комната; в городе была академия, где он мог читать лекции — вот и деньги на книги.
Он стал преподавать Ars memoriae, и пускай себе шепчутся, что он сбежал из доминиканского монастыря: репутация у его ордена, обладающего могучим искусством памяти, давняя и громкая. Студентам академии стало казаться — и такое впечатление создавалось в дальнейшем у многих, — что у него есть секрет и что он немало вынес, прежде чем секрет сей постиг, у него есть чему поучиться, надо только посидеть и послушать — тихо. Он привлекал слушателей, и не только благожелательных к нему. Он утратил — скинул, отбросил за несколько необъятных мгновений — свою былую девственность в закрытой гондоле, которая покачивалась на водах осенней Адриатики.
Его способности продолжали расти. Беря в руки фальшивую монетку — не серебряный дукат, а стеклянную отливку, посеребренную ртутью, — он пальцами распознавал разницу. Ртуть — Меркурий — обманщик и вор, говорун и насмешник, его Гермес, обжигал при касании; серебро, лунный металл, было холодным и жидким. Если он притягивал Венеру, раздувал ее внутри себя, как уголек, в его распоряжении оказывались иные силы: на него оборачивались женщины, мужчины уступали ему дорогу, у него не оставалось колебаний в тот момент, когда нужно было шептать слова в маленькое розовое ушко, когда приходила пора снять маски — ее гофрированную черную, его белую и длинноносую.
(После этих упражнений он обнаружил, лежа рядом со спящей женщиной, что в нем что-то расслабилось: на несколько секунд, а то и на час он ощущал, как спрессованное содержимое его сознания пришло в движение, потекло все разом, подобное с подобным, шеренга за шеренгой, как разные рода войск: конница, пехота, артиллерия, копейщики, фузилеры; каждый род в своих ярких куртках и шляпах, все под командой разных капитанов, которых он им назначил, Основы Мироздания; во главе с генералом, богом Многоформом. Тогда он думал: во вселенной есть только одна вещь, это Становление. Бесконечное вневременное непрерывное Становление, нескончаемое рождение, исходящее из мыслей в уме Божьем и отбрасывающее вот эти яркие движущиеся тени в его собственной душе — да еще цветные, все в цвете, ведь если бы тени в его душе не имели цвета, тогда все стало бы бесцветным. В венецианском публичном доме в последнюю ночь праздника Redentore он лежал, слушая тихое дыхание лежащей с ним рядом женщины и шум отдаленных пирушек, отслеживая в себе пульс и мерцание Становления, как серебристые точки мелких волн, без конца вспыхивающие на море.)
Венеция в дождь плыла по своим широким лагунам, как Ноев ковчег (так он описал ее в сонете), неся каждой твари по паре. Венеция была терпимой: здесь можно было жить и думать. На книжных прилавках на площади Сан-Марко, среди грязных альманахов, книг прорицаний, памфлетов и новелл, он наткнулся на книги, о которых давно слышал, но никогда не раскрывал их. «Мистерии» Ямвлиха, De occultaphilosophia Агриппы. Здесь обретались Дикарские орфические гимны солнцу, которые пели на заре человечества. Здесь было Ars magna Раймунда Луллия и искусство запоминания, похожее на его собственное, но все-таки другое, и он впился глазами в эти ветвящиеся деревья, восходящие ступени и заключенные один в другом круги.
Кто опубликовал все это заново? Как они узнали, что ему нужны эти книги? Почему он видел подобные книги в типографиях и кабинетах добрых врачей и ученых, дававших ему приют?
Он оторвал глаза от страницы и посмотрел на улыбающегося продавца, который облокотился на свой книжный ларь, подперев голову руками. Купец носил на пальце золотое кольцо с выбитой на нем такой же необычной фигуркой, как и та, на кольце у садовника из Генуи.
Видя замешательство и неуверенность Бруно, торговец положил перед ним толстую немецкую книгу, сшитую, но не переплетенную, завернутую в пергаментную бумагу. Он открыл титульный лист.
«Космография», — сказал книготорговец.
Книга называлась «Об обращениях небесных сфер» и принадлежала перу Николая Коперника из Польши.
Copernico.
Еще одно имя, знакомое Джордано, предмет насмешек в неаполитанских аудиториях, человек, заставивший земную твердь вертеться и болтаться среди сфер, чтобы объяснить небесную механику. Он казался Джордано почти нереальным, но вот его книга. Нюрнберг, 1547. Посвящается Папе Римскому. Джордано стал листать большие страницы.
Сатурн, первая из блуждающих звезд, совершает полный круг за тридцать лет. За ним следует Юпитер, обращающийся в двадцатилетний срок. Затем Марс, который оборачивается за два года. Четвертое по порядку место занимает годичный цикл (как мы уже говорили) Земли, несущей с собой в виде эпицикла круговую орбиту Луны.
Его охватило очень странное чувство. Почудилось, что, когда он прочел о Коперниковом расположении планет, те же самые планеты на небесах, что он держал внутри себя (вместе с богами и духами — их покровителями), вдруг открыли глаза, ожили и двинулись на свои места. А тогда задвигалась и Земля со всем своим содержимым.
На пятом месте Венера, которая совершает свое круговращение за семь с половиной месяцев. Шестое и последнее место занимает Меркурий, который обращается за 88 дней. Но в центре всего покоится Солнце.
Словно все guglie в системе его памяти вдруг поднялись разом по сигналу и пришли в движение — движение, в котором потенциально они находились всегда, движение, без которого они выглядели уснувшими, остановленными, как остановившиеся часы. Джордано расхохотался. С оживленной площади по ту сторону сводчатой галереи поднялась стайка голубей, развернулась с шорохом, как знамя: в одно мгновение вид площади раздробился на тысячу летящих осколков, порхающих тел, с шумом проносившихся под арками в тени галереи вновь на свет, побуждая к полету остальных.
Крылья. Ощущение полета.
А вдруг так и есть? Что, если все на самом деле так?
«Он говорит, — тихо сказал книготорговец, — что это не его собственное открытие. Он просто вернул нам старые знания. Пифагор. Зороастр. Эгипет. Вот как он говорит».
Разве мог бы кто-нибудь поместить светильник этого величественнейшего из храмов куда-то еще, можно ли найти ему место лучше, чем там, откуда он может освещать сразу все? Вот почему некоторые не без основания называли его Мировым Светом, другие Умом, третьи Кормчим. А Трисмегаст называет его «Богом видимым».
Торговец осторожно взялся за книгу, чтобы забрать ее, но Джордано не хотел ее упускать.
«У меня сейчас нет денег, — сказал он. — Но…»
«Нет денег — нет космографии».
Джордано назвал улицу и имя человека, у которого снимал комнату.
«Пришлите ее туда, — сказал он. — Вам заплатят. Я обещаю, что вам…»
Книготорговец заулыбался.
«Я знаю этого человека, — сказал он. — Можете отнести ему книгу. С поклоном от меня. Я запишу ее стоимость на его счет».
Он отпустил книгу.
Что за знак выбит у него на кольце?
Джордано уносил с собой под дождем Коперника, завернув в плащ, как ребенка.
Весной он прослышал, что нерасторопная венецианская инквизиция наконец заметила его. Доносчики пересказали его лекции и похвальбы. Книготорговец на площади закрыл свой магазинчик. К тому времени доминиканские одежды Джордано могли скрыть его лучше, чем его меч и рейтузы сеньора: итак, врач остриг его, посадил в собственную гондолу на сходнях и пожелал ему удачи.
На восток отсюда были только турки. Брат Иорданус засунул руки в рукава рясы и снова отправился на запад.
— Пирс, — позвала Роузи. — Пора идти.
