раздвижной мебели. Ярко-рыжие когда-то волосы выцвели и поредели, а из-под них торчал нелепый огромный лоб; Бербедж подумывал даже, а нет ли у парня водянки, ибо за последний год он стал какой-то сам не свой, и слова от него не дождешься, и вид временами совершенно идиотский. Да еще к тому же и голос: когда-то звонкий и пронзительный, теперь он начал ломаться; Уилл часто давал петуха, а интонации стали сухими и невыразительными, как солома шуршит.
Вот если бы он его во время слегка подрезал… Отрезал ему снизу совсем чуть-чуть, как это делают итальянцы. Бербеджа передернуло.
«Обязательно их поставим, — сказал он. — Если в древних театрах уже стояли такие чудесные приспособления, почему же мы в наш век не можем на такое отважиться.
Доктор Ди наверняка знает, как это делалось. Надо бы раздобыть у него эту книгу, Витрувия, или чтобы он сам в ней покопался и сделал для нас набросок и план, так чтобы мы могли сами во всем разобраться. Брось ты это дело, брось».
Уилл поднял глаза от тетрадки с пьесой. Единственное, чего у него не отнять с точки зрения актерской профессии, подумал Бербедж, так это памяти. Стихи цепляются и остаются у него в голове, как овечья шерсть на шиповнике, и он может вспомнить что угодно, и с любого места. К завтрашнему же дню он будет знать все эти роли наизусть. Вот. На случай, если кто заболеет.
«Послушай, — сказал он. И вынул из кошелька монету. — Я хочу, чтобы ты съездил в Мортлейк, там стоит дом доктора Ди; поедешь по реке. Ты меня слушаешь? В Мортлейк. Дом между рекой и церковью, найдешь церковь, там спросишь, тебе покажут».
Уилл уже успел куда-то сунуть тетрадку и стоял теперь, едва не пританцовывая на своих ходулях.
«Понятно, — сказал он. — Мортлейк, между рекой и церковью».
«Передай ему, — сказал Бербедж, — что у меня к нему просьба. Скажи ему так, скажи…»
«Про медные сосуды. Так и скажу. Я все понял».
«Вот и молодец. А теперь иди причешись и почисть ногти. Найди чистую рубашку. Он ученый человек, личный друг королевы. Ты меня слышишь? Не стой столбом».
Уилл взял монету и повернулся, чтобы идти.
«Уилл».
Мальчик обернулся.
То, что он вел себя странно, и что ему ни до чего нет дела, и что он словно с луны свалился, со своей дурацкой водяночной башкой и выпирающими во все стороны костями, не имело к нему ровным счетом никакого отношения: в его больших внимательных глазах это читалось яснее некуда.
Что делать, что делать.
«Спросишь доктора Ди, — сказал Бербедж. — Он мудрый человек, мальчик мой, он сможет тебе помочь. Скажи ему, чтоб заглянул в твой гороскоп и посмотрел, что там написано на звездах. Скажи, что я сам за это ему заплачу. Так и передай».
Уилл, не сказав ни слова в ответ, повернулся и пошел.
По реке, да еще в полном одиночестве! Стоять столбом он не собирался, но в одну минуту такие дела тоже не делаются: сперва вниз по Бишопсгейт-стрит и через городскую стену у Бишопсгейта, мимо постоялых дворов на Фенчерч-стрит, где зазывалы выкрикивали названия пьес. С Лиденхолл-стрит он повернул направо, в Чипсайд; кареты, которые буквально несколько лет назад заявили о своем праве делить узкие лондонские улочки с портшезами, телегами и пешеходами, нахально протискивались сквозь толпу, а сидящие на высоко поднятых задках кучера нахлестывали лошадей. Несколько роскошных карет стояли у огромного нового здания, выстроенного Томасом Грешемом во славу себе и короне, — биржи, которая недавно с высочайшего дозволения стала именоваться «Королевской», и товары всего мира перепродавались теперь за этими колоннадами, под этой высокой крышей. Внутри — а через Биржу можно было срезать себе путь к реке, и Уилл неоднократно этим пользовался — внутри купчины, толстые и худые, одетые в одинаково темное платье, проворачивали в конторах на первом этаже, за плотно затворенными дверьми, сделки с пшеницей, мехами, ячменем, кожей и вином, а вверху, на галерее, держали мастерские и торговали своим товаром ювелиры и точильщики точных приборов, переплетчики, перчаточники и галантерейщики, оружейники, аптекари и часовщики. У дверей, вдоль стен и на близлежащих улицах снаружи суетились торговцы помельче, из тех, у кого не было собственных лавок, таскали короба на спинах, зазывали народ на свежие устрицы, яблоки, спелые вишни и мидии только что из моря, метлы, чудесные метлы, морская капуста, собранная на дуврских каменистых берегах, и даже просто вода, по грошику за кружку.
Уилл купил себе пипиновое яблоко и грыз его по дороге через Чипсайд к собору Св. Павла, мимо лавок золотых дел мастеров, где всегда было полным-полно богатых хлыщей и аристократов-иноземцев, а также мошенников, плутов и карманных воришек, которые с них кормились. К тому времени как он добрался до Св. Павла, в толпе стало не пропихнуться от нищих, бывших солдат, слепых или безногих, и мнимых инвалидов, которые выставляли напоказ отвратительнейшего вида фальшивые язвы, хватали или пытались схватить тебя за рукав и от которых отделаться можно было только при помощи милостыни; у входа в собор нищие сидели целым гуртом, как стая голодных гусей, и, едва завидев хоть сколь-нибудь прилично одетого прохожего, тут же принимались грохотать кружками для подаяний. Деревянную колокольню собора много лет назад сожгла молния, и по большому счету он давно уже был не только собором, но и местом общественных сборищ — хотя богослужения исправно шли в нем каждый день; одетые в жесткие гофрированные воротники мальчики-хористы (Уиллу было искренне их жаль, но была в них и своя радость) пели бездумно-звонкими голосами, озвучивая огромные пустоты храма.
Уилл прошел через весь храм, пересек неф от северных дверей до южных, останавливаясь по дороге, чтобы почитать прилепленные к колоннам объявления: слуги ищут хорошо оплачиваемую работу, учителя фехтования и танцев предлагают брать у них уроки, свои умения расхваливают преподаватели итальянского и французского языков, врачи и астрологи. Он прочел рекламку аптекаря:
Все эти Мази, Настойки, экстракты или Эссенции, Соли и прочие Составы; продаются в готовом виде на Пристани Св. Павла ДЖОНОМ КЛЕРКСОНОМ, признанным умельцем в искусстве Дистилляции; который, кроме того, за разумное вознаграждение обещает обучить каждого интересующегося всем тайнам Упомянутого искусства в течение нескольких дней и проч.
И гляньте-ка, что он предлагает: essentia perlarum, это что, вытяжка из жемчуга? И balsamum sulphuris, а еще saccharum plumbi, то бишь свинцовый сахар, vitrum antimonii, значит, сурьмяная микстура; sal cranii humani (Уилл перевел это про себя, и его передернуло дрожью: соль человеческого черепа, что это может быть такое?); а также куда более прозаические товары: «лаки и краски, быстро сохнущие на солнце, причудливые и ужасные Фейерверки». Престарелая сводня истолковала тот факт, что он задержался у этого забавного объявления, на свой лад и попыталась с ним заговорить; Уилл вздрогнул, метнулся в сторону и запнулся ногой за ногу; стоящая у своей, особенной колонны в ожидании клиентов кучка юристов дружно расхохоталась, может статься что и над ним. Он поспешил наружу, на солнышко.
Там был совершенно другой мир: двор собора представлял собой крупнейший в Лондоне книжный рынок, и на лотках, установленных между контрфорсами, под знаком Сердца, или Компаса, или Дельфина, лежали книги, купить которые Уилл не мог, но мог на них полюбоваться: Холиншедовы хроники [66] в огромных фолио, «Счастливые Вести из Нового Мира». [67] А между лотками бродили продавцы печатных листков с балладами и вообще разными разностями, у этих были свои известия: испанские заговоры и двойные убийства, правила любовной игры и правила игры шахматной, истории, только что переведенные с итальянского, чистая правда, чистая правда.
Мимо Блэкфрайрз движение в те времена шло в основном в сторону Темзы, главной лондонской транспортной артерии. Уилла вместе со всеми остальными буквально вынесло к воде, где нужно было с ходу включаться в спор с соседями за услуги лодочников — впрочем, сперва ему пришлось уступить дорогу к первой же подошедшей лодке олдермену и его слуге; после чего наконец получилось подойти к самому краю воды. Над городскими шпилями и людными улицами неслись облака, обгоняя ялики, дощаники и прочие легкие суденышки, снующие по волнам с набитыми ветром парусами, между высокими бортами «купцов». Уилл скорчился, подобрав колени, в доставшемся ему тесном закуте на борту лодки и вслушивался, вглядывался в роскошный сентябрьский день, пробовал его на вкус, так, словно пытался навечно записать его в памяти во всех подробностях.
