Проведя год в Аппалачах, Бо спустился оттуда на своем 88-м и вновь оказался в сети, среди Потока, охватившего неожиданно большие скопления людей: так ветер, скользя по пшеничным полям, несет тени и блики. Бо держал тогда курс на запад, словно против течения — энергичного, жизнерадостного, голодного и счастливого; сам Бо испытывал только слабость, сомнение и страх. В те дни верили, что конец Системы близок, что Силу можно укротить или уничтожить — вначале в своем сердце, а затем и во внешнем мире, заменив Любовью, что именно к этому ведет Эволюция, даже если поначалу — или долгое время — весь мир будет противиться неизбежному. Бо познакомился с космо-марксистами, которые помнили слова Карла, что философы лишь объясняли мир, а дело заключается в том, чтобы изменить его{510}; но которые, сверх того, знали, что это одно и то же. Это была Революция. Дело казалось совсем простым, пока над людской гурьбой, столь огромной, если смотреть изнутри, ты не замечал следующие уровни Системы Господства, что высились, словно кучевые облака в грозном небе, переходя от высших чинов людской власти к низшим чинам власти иной.
Он хотел бросить им вызов, подобно Платону Годному. Год за годом, с того времени и до сих пор, он часто думал об этом, испытывая безмерное желание покончить с желаниями. Но тот выход был так же закрыт для него, как и ведущий вниз, через «ММ» и искушения Мэла Цихы. То был побег, но побег ему воспрещен. Бо вспомнились животные, которых он видел по всему миру: привязанные к камню или колесу, они ходили кругами, до самой смерти ступая по собственным следам в пыли или грязи, и без них невозможна была бы жизнь деревни.
Опять радио WIAO, все еще испускавшее лучи — и чем дальше на запад, тем сильнее; все те же неустанные подначки, какие он слышал и в прошлом, когда до слез хотел перейти в мир иной, зная, что не может этого сделать.
Все они, все Силы — Ее дети; ведь она и Мать, и заблудшее дитя, ее неугомонность и остроязычие — источник всех наших несчастий, но также — спасительного осознания их; да, она породила тех, кто подавляет нас, но она же помогает нам противостоять им, учит избегать и даже побеждать их — так помогала Джеку жена великана. Ее уловки и приемы суть то, что мы называем Жизнью Человека на Земле. В ней самой — источник нашего осознания, что ее нужно спасти, и понимания, что мы можем это сделать.
Мы можем это сделать: и Бо, и любой из нас.
Подняв глаза, Бо увидел зеленый указатель, строгими белыми буквами провозглашающий суровый выбор: вверх или вниз, вперед или назад; он затормозил и вышел. Бо находился посередине между Востоком и Западом. Моросило, а впереди, в двух будочках, сидели — на одной стороне мужчина, на другой женщина: они отмечали тех, кто въезжал, и брали плату с тех, кто приехал. Бо припарковал машину в таком месте, где остановка разрешалась только в чрезвычайной ситуации — или если вы были служителем пути.
Он подумал: уже явилось то, что нужно найти и за что нужно бороться. То, без чего новая эра не будет отличаться от старой; может, это всего лишь котенок, которого чуть не утопили, а может, кокон или стручок молочая, который вносят в дом, чтобы открыть в тепле. Не через сто лет, не через год даже, а именно сейчас.
Прямо у него во дворе, дожидается его возвращения. Как он мог об этом не знать? Все образы, все мгновения, когда он мог постигнуть истину, явились ему поочередно, замкнули в памяти цепь столь неопровержимо-ясно, что Бо захотелось смеяться и плакать. Но он не винил себя, что догадался только сейчас; он и не мог знать, пока нынешний миг не родился, вырос, добрался до него и прошептал или прокричал заветное имя прямо в его ухо. Бо надеялся, что не слишком далеко заехал в поисках этой уверенности; что он успеет вернуться вовремя. Ведь даже если у него есть союзники, а у тех еще союзники, о которых он не знает, — и так до самых сфер, в которых он никогда не бывал, — ему все нужно сделать самому, так же как и каждому из них. Так бывает всегда.
Бо развернулся и поехал обратно.
Глава восьмая
Утром Роузи Расмуссен отвезла Пирса домой и, когда Пирс уже хотел улизнуть от нее в свой неприветливый домик, остановила его и заставила обнять себя, прижавшись своей гладкой щекой к его небритой и грубой. Они уже сказали друг другу, что прошедшая ночь, конечно, на самом деле ничего не значит, хотя и жаль, что иначе быть не может; во всяком случае, Роузи так сказала, а Пирс согласился.
Но вечером она все же позвонила.
— Я наконец поговорила с Майком, — сообщила она.
— Да?
— Только что, по телефону.
— А.
— Сказала, что считаю его поступок нечестным. Сказала, что если он сделал это по велению своей религии, тогда его вера — сплошное вранье и сам он лжец. Сказала, что если Сэм из-за них окажется в опасности, тогда я…
Пирс вслушивался в тлеющее молчание. Потом Роузи призналась:
— На самом деле я ничего этого не говорила.
— Нет?
— Нет. Только, ну, спросила, когда смогу ее увидеть. Как передать ей кое-какие вещи. Объяснила, как продлить рецепт. Всякое такое прочее. Что я буду просить нового слушания.
— Да.
— Знаешь, что он сказал? Сказал, что, пока правила не изменятся, он вообще имеет право не позволять нам видеться. Так и сказал. Но тем не менее позволять будет. — Вот черт. Роузи…
— Я с ней поговорила. Немножко.
— Да?
— Буквально одну минуту. И все.
И снова молчание, долгое и безрадостное.
— Ну а ты чем занимаешься? — спросила она.
— Делаю костюм. К маскараду.
— Правда? И в кого ты нарядишься?
— Не скажу.
— Да ладно, скажи.
