Дэмономания

Так, ну что ж. Он устроится на работу, вернет как-нибудь деньги. Не столь уж ко многому он пригоден, но если смирит себя, то, может, и принесет кому-нибудь пользу своими знаниями; скажем, научит старшеклассников, как правильно писать предложения и делать разбор. Он сразу же представил себя в такой обстановке: прилежный класс, перепачканные мелом пальцы, разбор предложения на доске — но он прогнал видение. Хватит игры воображения, отныне и навсегда. Сначала сделай, потом воображай.

А еще надо будет подыскать себе другое жилье. Долгая засуха кончилась, и земля утопала в снегу. Первый снегопад прошел, когда Пирс был во Флориде; он смотрел, как падает снег, по телевизору в доме матери; а вот опять, в окне видно, как летят первые снежинки — гонцы подступающей армии. Снег будет идти долго; огромная белая шкура укроет всю местность, весной растает, потечет с гор ручьями в Шедоу и Блэкбери, и заливные луга скроются под водой, и будут расти овощи. Но снега нападало недостаточно, чтобы укрыть Пирсов водопровод; а может, температура упала раньше. Вода у него, только у него во всей округе, замерзла.

На литлвиллской почте, куда Пирс отправился пешком по сверкающей дороге, лежало письмо от Роз Райдер, с индианским штемпелем, отправленное в тот самый день, когда Пирс уехал во Флориду.

Эта почта была одной из местных достопримечательностей, ее часто показывали туристам; внутри даже продавалась открытка с изображением здания. Дом из галечного камня, со сказочной остроконечной крышей, которую покрывала разноцветная черепица, задумывался как трамвайная остановка на так и не построенной междугородней линии; сносить красивое здание было жалко, и почтовую службу убедили его купить. Получив письмо от Роз и ворох другой (бесполезной и непонятной) почты, Пирс спросил почтмейстершу, нельзя ли ему воспользоваться туалетом.

Она посмотрела на него с сомнением; качнулась сверкающая цепочка на очках:

— Ну, вообще-то он служебный. Если только вам действительно…

— Да. Очень вас прошу.

Благодаря Богу или случаю не запачкав штанов, Пирс сидел на холодном стульчаке и читал письмо от Роз.

Пирс, во-первых, я должна извиниться, что сбежала так неожиданно, но мне позвонили и сказали срочно ехать сюда, и я не могла отказаться. Я не очень понимаю, почему все так таинственно, но, в общем, я здесь, в Индиане, и впечатлений очень много. Только рассказывать в подробностях некогда. Здесь находится центр общины, и он не очень внушительно выглядит по сравнению с тем, что я себе представляла, но дома — это не самое важное. Говорят, что большую красивую штаб-квартиру уже строят, а тут все так быстро делается, ты не поверишь. Вот, а самое странное — и я опять не понимаю, почему такой секрет, — оказывается, доктор Уолтер (строчка старательно зачеркнута: один или два отвергнутых варианта) умер. Не знаю точно, когда он погрузился в сон, как тут выражаются, но явно не вчера. Я не понимаю, почему они не хотят, чтобы это получило огласку, но вот не хотят. А здесь все знают. Думаю, это значит, что я теперь тут своя, инсайдер. Правда, я ничего такого не чувствую и знаю, что мне еще долго к этому идти. Но вот что я хотела тебе сказать. Я на время уеду за границу, и не поверишь куда — в Перу. «Пауэрхаус интернешнл» открывает там филиал — они не любят говорить «миссия». Я учу испанский (ко мне все вернулось, можно даже сказать, что из меня так и хлынуло), ну и вот. Пирс, я ничего такого не ожидала, я так боюсь и так счастлива. Конечно, я буду не одна.

Крохотное окошко туалета зарешечено, а зачем? Размерами и темно-желтой окраской помещение было точь-в-точь камера Джордано Бруно в замке Святого Ангела (Пирс вспомнит это, когда побывает там). Есть тысячи узилищ, тысячи смертей после смерти; и на каждом пути — свое освобождение.

Надеюсь, ты напишешь мне, Пирс. Ты был так важен для меня в этом году, а год выдался ох какой непростой. Что ни говори, а было интересно.

А в самом низу страницы, под ее быстрым росчерком:

P.S. Я здесь бросила курить, теперь по-настоящему.

Он побрел домой; отвороты брюк промокли от снега, смятое письмо лежало в кармане. Он подумал: может быть, наступит день, когда ее имя на конверте и не заставит его срочнобежать в туалет; когда- нибудь он поймет, что самое грустное — это не ее капитуляция перед «Пауэрхаусом», а то, что у нее никогда не было и нет никакой власти над миром; ни у нее, ни у них.

Он взял на кухне кастрюльку, зачерпнул снег, занес в дом и поставил на плиту. Огонь против воды. Хоть кофе напьется.

Усталый путник, заблудившийся в незнакомом краю, вышел наконец к большому дому и попросил у господина этого имения приют в обмен на работу. Хорошо, молвил хозяин, живи вот в этом домике, сколько хочешь. Требуется от тебя лишь одно: всенепременно следи, чтобы в морозную погоду вода продолжала течь. Но как мне справиться с этим? — вопросил странник. Владыка объяснил, под каким углом повернуть особый ключ, чтобы вода бежала, не замерзая.

Все шло хорошо. Когда пришла зима, хозяин сказал страннику: я отправляюсь в дальний путь на Юг и до конца зимы не вернусь. Помни, что я поведал тебе о жизнетворном ключе и его течении, ибо если ты не уследишь за ним, тебе нечего будет пить…

Пирс расхохотался; он грел зад у печки, разведя полы пальто. Король Зима[92] одурачил его, терпеливого и доверчивого осла, впряг его в систему, которая никогда не работала и работать не будет.

Мы живем в историях, в рассказах, подумал он, а у рассказов есть окончания, но нет выхода, разве что в обрамляющую повесть. Он потерпел неудачу, но удачного исхода и не было — ни с этой водой, ни с Роз, ни с чем: это выше его сил — или за их пределами; у историй не бывает правильного конца — есть только наши старания, чтобы истории закончились правильно. Нет, он не собирается торчать здесь и смотреть, чем кончится эта повесть. Он выходит теперь в невообразимую повесть-обрамление, а что в ней, неизвестно: другой город, другой рассвет. Надо бы написать Винтергальтерам, но что? Он был, как и Роз, напуган и счастлив.

Конечно, у обрамления тоже есть свой финал, а из него можно выйти только в следующую повесть. Да, подумал Пирс: вот что мы, быть может, узнаем под конец о нашей истории, а тогда — попытаемся найти свой путь (думая или надеясь, что именно свой) из той истории, в которой оказались, в рамочный рассказ, где были заданы ее правила и причины, по которым ее вообще повествуют; но и там не останавливаемся, а продолжаем искать выход в рассказ, обрамляющий рамку, и так далее, до самого авторского голоса, к самому первому «когда-то давным-давно».

Очень хорошо. Но считать, что ты и впрямь проделал весь путь вовне, — иллюзия, ведь у повести нет автора.

Роз, у нее нет автора. Даже у самой внешней, если только она существует. Как самонадеян Рэй, не расстающийся со своей черной книжечкой, если он полагает, что самая внешняя история есть и что она ему точно известна. Если верит, что он может выйти за пределы истории и встать подле Автора с книгой в руке. В начале было Слово.

Ладно. Но еще большим заблуждением соблазнился Пирс, полагая, что мы сами являемся авторами повестей, в которых живем. Вот крайняя самоуверенность сил, высокомерие богов: ибо все боги считают себя самосотворенными и думают, что создают всеохватные истории, вести для нас.

Что ж, не мы их создаем, эти истории. Да и никто не создает — они существуют извечно, являясь к нам помимо нашей воли «из области, лежащей за пределами круга наших знаний» ^{562}, которая дальше даже той, где воюют между собой Силы; бесчисленные повести — или же немногие в бесчисленных вариациях, — каждый получит свою, каждый убедится, что ему она не принадлежит. Мы не создаем их — но можем научиться сочувствовать тем, кто живет и страдает рядом с нами внутри таких же (старых, очень старых) историй, кто пытается вывести их к правильному или хоть какому-нибудь финалу, а после множества приключений и страданий выйти, быть может, во внешнюю