Литвинов, застигнутый врасплох, отстранился, и Роза осталась стоять, неловко изогнувшись, с вытянутой шеей. Весь вечер он с растущим удовольствием следил за изменением расстояния между разными частями их тел. Но изменения были настолько незначительными, что эта внезапная атака носа Розы чуть не довела его до слез. Осознав свою ошибку, он вслепую вытянул шею вперед. Но к тому моменту Роза уже оценила потери и отступила на безопасную позицию. За секунду шаткого равновесия Литвинов успел почувствовать запах ее духов, а потом поспешно ретировался. По крайней мере попытался, потому что тут Роза, не желая больше испытывать судьбу, но в то же время и не желая сдаваться, направила свои губы на оспариваемую территорию, на секунду забыв о собственном носе. Однако тот быстро напомнил о себе, столкнувшись с носом Литвинова, как раз когда их губы встретились. Вот так первый поцелуй превратил их в «кровных» родственников.
По дороге домой в автобусе у Литвинова кружилась голова. Он улыбался каждому, кто смотрел в его сторону. Он шел по улице насвистывая. Но как только он вставил ключ в замочную скважину, на сердце у него похолодело. Он стоял посреди темной комнаты, не включая лампу. «Черт возьми, где была твоя голова? — подумал он. — Не будь дураком, что ты можешь дать такой девушке? Ты позволил себе расколоться на куски, теперь их уже не соберешь, и тебе больше нечего ей предложить. Ты не сможешь скрывать это вечно, рано или поздно она узнает правду. Ты лишь оболочка человека, и чтобы в этом удостовериться, ей достаточно будет лишь постучать и понять, что внутри ничего нет».
Он долго стоял и думал об этом, глядя в окно. Потом разделся, в темноте выстирал белье и повесил сушиться на батарее. Повернул ручку настройки радиоприемника, и тот засветился и ожил, но через минуту он выключил его, и звуки танго сменила тишина. Голый, он опустился на стул. Муха села на его сморщенный член. Литвинов пробормотал несколько слов. И поскольку ему это было приятно, он продолжал бормотать. Эти слова он знал наизусть; они были написаны на листке, который он носил в нагрудном кармане уже много лет с того самого дня, когда сидел у постели больного друга, молясь, чтобы тот остался жив. Он столько раз произносил их, даже неосознанно, подчас забывая, что эти слова принадлежали не ему.
В ту ночь он пошел в кладовку и достал чемодан. Засунув руку в карман чемодана, нащупал толстый бумажный пакет. Достав сверток, Литвинов снова сел на стул и положил его на колени. Хотя он никогда не открывал пакет, он, конечно, знал, что в нем было. Закрыв глаза, чтобы защитить их от света, он дотянулся до лампы и включил ее.
«Сохранить для Леопольда Гурского, пока снова его не увидишь».
Позже, сколько бы Литвинов ни пытался похоронить эти слова в мусорном ведре под апельсиновой кожурой и фильтрами от кофеварки, они неизменно всплывали на поверхность. И однажды утром он взял пустой пакет, содержимое которого теперь было надежно спрятано в его столе. Затем зажег спичку и, глотая слезы, смотрел, как надпись, сделанная его другом, сгорает дотла.
Умри смеясь
«Что там написано?»
Мы стояли под звездами на Грэнд-сентрал,[75] или, по крайней мере, я так думал — я бы скорее смог закинуть ноги за уши, чем задрать голову и увидеть, что там наверху.
«Что там написано?» — повторил Бруно, пихая меня локтем в ребра, пока я приподнимал подбородок, пытаясь разглядеть расписание. Верхняя губа у меня отделилась от нижней, чтобы освободиться от тяжести челюсти. «Ну же», — торопил меня Бруно. «Не гони лошадей», — ответил я ему, с открытым ртом у меня получилось что-то вроде «Еаи-ашаей». Я едва разобрал цифры. «Девять сорок пять», — сказал я. Точнее, «Деить-орокять». — «А сейчас который час?» — спросил Бруно. Я перевел взгляд на свои часы: «9.43».
Мы побежали. Нет, не побежали, а стали двигаться так, как могут двигаться два старика с изношенными суставами, пытаясь успеть на поезд. Я был впереди, но Бруно наступал мне на пятки. Затем он придумал, как ускоряться, неописуемым образом размахивая руками, и оттеснил меня. Мгновение я просто двигался по инерции, пока он, если можно так выразиться, мчался наперекор ветру. Я сосредоточился на его затылке, но вдруг он неожиданно исчез из поля зрения. Я обернулся. Бруно мешком лежал на земле, один ботинок с него слетел. «Беги!» — закричал он. Я растерялся, не зная, что делать. «Беги!!!» — снова завопил он. И я побежал. А через пару секунд Бруно уже снова оказался впереди, срезав угол. Он несся, неистово размахивая руками, в одной из которых держал ботинок.
«Платформа 22, посадка заканчивается».
Бруно помчался к ступенькам, ведущим на платформу. Я бежал прямо за ним. Мы наверняка бы успели. И что? Неожиданно Бруно резко остановился перед самым поездом. Я не успел затормозить, на всей скорости пронесся мимо него и заскочил в вагон. Двери за мной захлопнулись. Он улыбнулся мне через окно. Я стукнул кулаком по стеклу.
«Черт тебя подери, Бруно!» Он помахал рукой. Он знал, что один я бы не поехал. Знал и то, что ехать я должен. Один. Поезд тронулся. Губы Бруно зашевелились, и я попытался прочитать по ним, что он говорит. «Ни», — сказали его губы и замерли. «Что „ни“? — хотелось крикнуть мне. — О чем ты?» И он продолжил: «Пуха». Поезд отошел от вокзала и устремился в темноту.
Через пять дней после того, как пришел коричневый пакет со страницами книги, которую я написал полвека назад, я ехал забрать книгу, которую написал полвека спустя. Можно сказать по-другому: через неделю после смерти сына я ехал к нему домой. Так или иначе, я был один.
Я нашел место возле окна и попытался перевести дыхание. Мы мчались по туннелю. Я прислонился к стеклу, на котором кто-то нацарапал: «Классные сиськи». Невозможно было не поинтересоваться: чьи? Поезд вынырнул навстречу дождю и тусклому свету. Первый раз в жизни я сел на поезд без билета.
На станции «Йонкерс» в купе вошел мужчина и сел рядом со мной. Он достал книгу в мягкой обложке. У меня заурчало в животе. Я ничего еще не ел, если не считать кофе, который утром выпил с Бруно в «Данкин донатс», — было очень рано, и мы оказались первыми клиентами. «Мне один пончик с вареньем и один с сахарной пудрой», — заказал Бруно. «Дайте ему один пончик с вареньем и один с сахарной пудрой, — сказал я. — А я выпью маленькую чашку кофе». Продавец в бумажном колпаке помедлил. «Будет дешевле, если вы возьмете среднюю», — сказал он. Боже, благослови Америку. «Хорошо, — согласился я. — Давайте среднюю». Продавец отошел и вернулся с кофе. «Дайте мне глазированный и с баварским кремом», — еще попросил Бруно. Я уставился на него. «А что такого?» — спросил он, пожимая печами. «Дайте ему с баварским кремом», — вздохнул я. «И ванильный», — вставил Бруно. Я раздраженно оглянулся на него. «Меа culpa.[76] Ванильный». — «Иди садись уже», — буркнул я. Но он не уходил. «Садись!» — «Лучше пусть будет жареный пирожок», — сказал он. Пончик с баварским кремом исчез мгновенно. Потом Бруно облизал пальцы, взял пирожок и проверил его на свет. «Это пирожок, а не бриллиант», — сказал я. «Он черствый», — пожаловался Бруно. «Все равно ешь», — сказал я ему. «Поменяй его на яблочный со специями».
Город остался позади. С обеих сторон простирались зеленые поля. Вот уже несколько дней не переставая шел дождь.
Много раз я представлял себе, где живет Исаак. Я нашел это место на карте. Однажды даже обратился в справочную и поинтересовался, как с Манхэттена добраться до моего сына. Я мысленно представлял себе весь свой путь, каждую деталь. Счастливое было время! Я бы приехал с подарком. Возможно, с банкой варенья. Мы бы не стали особенно церемониться. Для этого слишком поздно. Может, покидали бы мячик на лужайке. Я не умею ловить мяч. Бросать, честно говоря, тоже. Так что? Мы бы поговорили о бейсболе. Я слежу за матчами с тех пор, как Исаак был еще мальчиком. Когда он болел за «Доджерс», я болел вместе с ним. Я хотел видеть то же, что видит он, и слышать то же, что он слышит. Я старался быть в курсе современной музыки, насколько возможно. The Beatles, The Rolling Stones, Bob Dylan
