— Я только сейчас это почувствовал.
— У меня, правда, почти ничего нет в доме! — жалобно воскликнула мать и заглянула в холодильник. — Разве что несколько бутербродов?
— Отлично.
— Ну и прекрасно… И, пожалуйста, не стесняйтесь…
Она подходит к шкафу, достаёт приборы и тарелку. Юдит строит недовольное лицо и упирает руки в боки.
— Мам, ты можешь спокойно идти спать! Мы справимся сами!
— Дочь, ты только говоришь так, а на самом деле позволяешь своему гостю умереть с голоду. Так не поступают, это не дело.
— Но мы правда обойдёмся без тебя! Я всё сделаю!
Юдит повышает голос. У матери обиженно опускаются уголки губ.
— Ну, хорошо. Тогда делай, а я пойду постелю постель. И подумай о том, что тебе завтра утром в школу.
— Да, мам.
— Спокойной ночи обоим!
Она уходит, стуча своими шлёпанцами. Юдит ставит на стол хлеб, масло, колбасу и сыр.
— Понимаешь, она действует мне на нервы!
— Она такая же, как тысячи других матерей. Бывают и похуже.
— Может быть. С тех пор как я вернулась сюда, она старается быть чёрт знает какой либеральной, на самом же деле она наверняка испытывает к тебе отвращение.
— Это по ней отлично видно.
— Столько лжи и притворства! — Юдит ударила рукой по столу.
— Но это же так приятно, — говорю я, намазывая хлеб.
— Ты думаешь? Я готова поспорить, как только ты исчезнешь, она в каждой второй фразе так и будет стараться ужалить меня, уязвить: каких испорченных типов я сюда привожу…
— Скажи ей, что у меня есть бунгало в Швейцарии.
— А потом она начнёт спрашивать, откуда я тебя знаю, и чем ты занимаешься, и часто ли я с тобой встречаюсь, и принимаешь ли ты наркотики, и убиваешь ли маленьких детей, и ещё бог знает что…
— О-о-о-ох… Бедное моё, измученное создание…
— Не смейся надо мной! Ешь давай!
— Есть в этом доме горчица?
— Боже мой, неужели ж нет!
Юдит суёт мне под нос баночку горчицы и садится. Она очень привлекательна, когда гневается. Она сжимает маленькие кулачки. Я наслаждаюсь едой. Мне вкусно. Я преуспеваю.
Мать возвращается. Она уже втёрла остатки крема в свои желтоватые слои кожи и сменила халат на домашнее белое платье с мшисто-зелёными горохами.
— Итак, постель готова. Когда вам нужно завтра встать? Я заведу для вас будильник.
— Хмм… мне надо сперва заглянуть в мой ежедневник и посмотреть, что у меня назначено на завтра. Но думаю, что с утра не так много…
Она стоит, прислонившись к двери, и смотрит, как я ем, скрестив руки на груди.
— Вкусно?
— Очень.
— Должно быть, вы не на шутку проголодались.
— Ода.
— У вас сейчас трудности, как сказала моя дочь?
— Не стоит упоминания. Она преувеличивает.
— А, вот как…
В кухне воцаряется напряжённая тишина. Я почти рад, когда она задаёт следующий вопрос:
— А откуда вы знаете друг друга — если я могу об этом спросить?
— Нас вместе арестовали, — говорю я, дожевывая.
Юдит сперва кусает губы, а потом невольно улыбается.
— Ах? Так, значит, вы из Мюнхена?
— Именно так.
— Это, должно быть, тако-о-ой красивый город! Мы с мужем когда-то даже собирались туда переехать. Лет пятнадцать назад, как раз перед тем, как купить этот дом.
— О-о-ох, он давно уже не тот. Был когда-то красивый город, в незапамятные времена. Но потом туда переехало слишком много народу.
Юдит злорадно смеётся. Мать строго глядит на неё. У Юдит такой приятно мягкий, такой гуттуральный смех. Как в замедленной съёмке полёт дельфина, переведённый в звуки.
Мать хочет сменить тему.
— Не хотите ли чего-нибудь выпить?
— С удовольствием.
— Да, только скажите, чего именно! Может быть, разливного лимонада?
— Хмм… нет, от него, боюсь, мне будет плохо.
— Может быть, пиво?
— Вот это было бы превосходно.
Она, по-утиному переваливаясь, идёт к холодильнику и ищет, почти что залезая внутрь.
— Странно. Там же было одно пиво! Наверное, муж выпил. Мне очень стыдно. Теперь мне даже нечего вам пред ложить…
— Если бы у вас нашлась, может бьггь, бутылка вина… Скажем, итальянского…
— О, о да, конечно, само собой разумеется… Об этом я как-то не подумала. Подождите, я сейчас…
Сразу после этого мы слышим, как её тяжёлые твёрдые шлёпанцы громыхают по лестнице, ведущей в подвал, и скрипят. Юдит отрывает свой зад от края раковины, идёт через всю кухню, останавливается у меня за спиной и обвивает руками мою шею.
— Ты самая настоящая жопа… — лукаво шепчет она мне прямо в ухо.
— Ничего настоящего на свете больше не осталось.
Мать, запыхавшись, входит на кухню и достаёт из выдвижного ящика штопор.
— Дайте-ка мне! — властно говорю я. — Я сам открою. У меня есть в этом деле некоторый опыт.
Мать одарила меня самой фальшивой улыбкой со времён Йозефа Геббельса и втайне пожелала мне мгновенной остановки сердца. Потом она стала искать, с очевидной яростью, зрительного контакта со своей дочерью. Но та упорно смотрела в потолок. Вино имело слегка затхлый запах. Я недоверчиво принюхался, во всём прочем ведя себя сдержанно. Ничего нельзя преувеличивать.
— Ты можешь спокойно оставить нас одних, мам!
— Юдит, ты тоже можешь взять себе бокал, да? И после этого, пожалуйста, отправляйся в постель. Завтра шко-о-ола.
— Мам, мы с тобой в последние недели много раз всё это обсуждали…
— Ну, хорошо. Я рассматриваю сегодняшний вечер как исключение, да? Но ведь это не войдёт в правило, верно?
— Мам, да уйдёшь ты наконец?!
— Скажи, пожалуйста, как ты со мной разговариваешь? В присутствии посторонних!
Она было двинулась, пошатываясь, отступила на несколько шагов в прихожую, но схватилась за кованую решётку, через которую прорастал, цепляясь, домашний плющ. С увлажнившимися глазами она вернулась назад.
— Вот что, если новые обычаи приобретают такую форму выражения, то я с ними не согласна!
— Я сказала тебе это в самой любезной форме, потом в сдержанной форме, но ты притворилась глухой! Теперь не обижайся!
— Дочь, смени, пожалуйста, тон!
