Наши солдаты должны были скорее умереть, чем бросить его».
Страхи Сайера только усилились, когда он услышал допрос лейтенанта, стоявшего в очереди перед ним:
«— Где ваша часть, лейтенант?
— Уничтожена, герр жандарм. Все пропали без вести или погибли…
— Вы бросили своих солдат или они погибли?
Лейтенант на мгновение заколебался… Он почувствовал, как и все мы, что попал в ловушку… Он пытался что-то объяснить, но нет смысла ничего объяснять фельджандармерии: их способность к пониманию всегда ограничена содержанием заполняемого бланка.
Далее выяснилось, что лейтенант потерял немало вещей… Армия не раздает документы и снаряжение только для того, чтобы их разбрасывали и теряли. Немецкий солдат должен скорее умереть, чем позволить себе небрежное обращение с армейским имуществом.
Нерадивого лейтенанта списали в штрафной батальон… И ему еще повезло».
Повезло, потому что, как хорошо знал Сайер, альтернативой был расстрел на месте.
«Подошла моя очередь. Я оцепенел от страха… К счастью, мне удалось воссоединиться со своей частью…
— Вы отступали?
— Так точно, герр унтер-офицер.
— Почему вы не сражались?! — крикнул он.
— Мы получили приказ отступить, герр унтер-офицер.
— Проклятие! — взревел он. — Что же это за армия, которая отступает без единого выстрела?
Появилась моя расчетная книжка. Допрашивавший меня жандарм схватил ее и быстро перелистал… Я следил за движением его губ. Он мог отправить меня в штрафной батальон, под арест, на передовую, на разминирование с редкими увольнительными в пределах лагеря, где слово «свобода» утрачивало всякий смысл…
Я с трудом сдерживал слезы. Наконец жандарм твердым движением руки вернул мне свободу. Меня не отправили в штрафной батальон, но эмоции все равно переполняли меня. Подхватывая ранец, я не сдержался и всхлипнул. То же случилось и с парнем, стоявшим рядом».
Дисциплина в вермахте была настолько устрашающей, что после жестокой битвы, в которой ему едва удалось уцелеть, Сайера переполняли эмоции не из-за только что пережитых испытаний, но и из-за того, что его минула более страшная судьба — штрафной батальон или расстрел на месте.
Пик жестокости наказаний и опасности попасть под расстрел пришелся на последние месяцы войны, когда «летучими трибуналами» и другими подобными органами было расстреляно, по всей видимости, порядка 7–8 тысяч человек, причем большинство из них — на месте, и в большинстве случаев эти драконовские меры применялись в отношении обвиняемых в политических преступлениях — дезертирстве и разложении армии. Подавляющее большинство из тех, кого судили и казнили в таком упрощенном порядке, редко давали какую-то идеологическую или оппозиционную мотивацию своим поступкам. Скорее, это были простые люди, как правило, молодые, малообразованные и ошеломленные, попросту неспособные больше сдерживать себя в боевых условиях. Ги Сайер рассказал об одном мрачном эпизоде, который в последующие месяцы постепенно становился все более обычным явлением. Сайер вспоминает, как во время беспорядочного отступления в Карпатах летом 1944 года «кто-то крикнул нам, чтобы мы подошли и посмотрели. Мы глянули в овраг. На дне его лежал разбитый грузовик в камуфляжной раскраске». Для изголодавшихся солдат, которым уже несколько дней было нечего есть, содержимое грузовика показалось «настоящей интендантской лавкой — шоколад, сигареты, колбаса». Но между ними и возможной добычей стоял страх перед фельджандармерией, который лишь усиливался из-за того, что многие солдаты потеряли или бросили часть своего оружия и снаряжения. Однако Сайеру и его приятелям повезло. «Словно голодные звери, мы жадно глотали консервы и прочую провизию, — вспоминал он. — Лензен сказал: «Лучше съесть все сейчас. Если нас поймают и найдут в ранцах то, чего нам не выдавали, попадем в беду». — «Ты прав. Давайте съедим все. Они же не будут нас вскрывать, чтобы узнать, что у нас внутри. Хотя эти ублюдки могут и наше дерьмо проверить». Целый час мы объедались едва ли не до тошноты. Когда стемнело, мы кружным путем вернулись на дорогу».
Их не обнаружили, а вот другим солдатам из их части не так повезло.
«Мы продолжили путь… Потам мы увидели дерево. Великолепное дерево, ветви которого, казалось, упирались в небо. На этих ветвях висели два мешка, два пустых пугала, раскачивавшихся на ветру, подвешенные на коротких веревках. Мы подошли к ним и увидели серые, обескровленные лица повешенных, в которых узнали нашего несчастного друга Фреша и его товарища.
— Не беспокойся, Фреш, — прошептал Хальс. — Мы все съели.
Линдберг закрыл лицо ладонями и заплакал. Мне с трудом удалось разобрать надпись на табличке, привязанной к сломанной шее Фреша: «Я — вор и предатель родины».
Бедный Фреш был одним из тех сбитых с толку людей, которые так и не приспособились к фронтовой жизни, человек странного вида, которого Сайер описывал ранее как придурковатого на вид и ангельски дружелюбного парня, на лице которого всегда было написано выражение трогательной глупости и банального дружелюбия. Для таких, как Фреш, кто отбился от своей части или потерял оружие в беспорядочном отступлении «сумерек богов» нацистского режима, это неразборчивое «правосудие» служило отрезвляющим напоминанием о том, что щупальца гитлеровского государства все еще держали их в своих цепких объятиях.
Солдаты, пойманные без необходимых документов или подозреваемые в дезертирстве, также становились жертвами упрощенного судопроизводства. Для достижения максимального эффекта казненных обычно оставляли висеть на деревьях или столбах с табличками, предупреждающими остальных о последствиях любого предполагаемого нарушения долга. Макс Ландовски вспоминал о таких картинах во время бегства на запад из-под Данцига в январе 1945 года. Особенно ему запомнилось, что многие из повешенных обвинялись в «трусости перед лицом врага». По его словам, «пощады не было». Явившись в распоряжение вермахта в Коттбусе, Ландовски увидел перед входом в здание штаба «лежащего на траве расстрелянного немецкого солдата. На груди у него была табличка, гласившая: «Вот как мы поступаем с трусами». Эрвин Л ешь вспоминал не менее «пугающую картину», которую видел в Данциге: «На деревьях вдоль улицы были повешены немецкие солдаты. Некоторые были босы, и почти у всех на груди висели таблички со словом «трус». У многих из них на мундирах были видны боевые награды. Это нас поразило». А 16-летний Ганс-Рудольф Фильтер никак не мог забыть картину хаоса в Берлине, особенно «дезертиров» и арестованных солдат, повешенных на фонарных столбах и деревьях с табличками: «Я вишу здесь, потому что слишком труслив, чтобы защищать родину».
В последние месяцы войны линия фронта укорачивалась, и ужас начинал преследовать солдат повсюду. По всей Германии фельджандармерия, которую солдаты презрительно именовали «похитителями героев», усердно выискивала так называемых «врагов народа». Макс Ландовски вспоминал, что «сторожевые псы» армии проверяли центры Национал-социалистского благотворительного общества, которые вполне эффективно решали задачу обустройства перемещенных лиц, в поисках солдат, чтобы отправить их в фольксштурм (народное ополчение) или повесить. Все зависело от клочка бумаги — письменного пропуска, снабженного всеми необходимыми подписями и печатями. Предприимчивые солдаты, которые, как Отль Айхер, имели доступ к пишущим машинкам и типографским бланкам, дававшим разрешение на различные поездки, успешно преодолели опасный путь в безопасное место. По иронии судьбы однажды события обернулись так, что ефрейтор Карл Гребе помог офицеру добраться до его родного города, подписав проездной документ, заполненный, но без подписи командира. Как вспоминал Гребе: «Я быстро написал жирными буквами: «Полковник Гребе, командир полка». Он взял документ… Я пошел своей дорогой». Часто для выживания требовалась не только удача, но и наглость.
Однако путешествие по поддельным документам оставалось очень опасным занятием, поскольку патрули казались вездесущими. Но солдатам приходилось бояться не только фельджандармерии. Один из них с горечью вспоминал, как осенью 1944 года немецкие офицеры, угрожая оружием, заставили его часть атаковать вражеские позиции. Альтернатива была ясна: расстрел на месте собственным командиром. В некоторых частях даже были созданы специальные подразделения, которым предписывалось «незамедлительно применять оружие для восстановления повиновения и дисциплины». Как едко отмечал
