отношения между офицерами и рядовыми были направлены на создание и поддержание в солдатах чувства принадлежности к могущественному сообществу людей, объединенных общей целью, переносящих одни и те же трудности и разделяющих общую судьбу. Система обучения и пополнения частей в американской армии приводила к тому, что многие «джи-ай» жаловались на дезориентацию и полнейшее непонимание своих целей, а упор вермахта на групповую сплоченность обеспечивал более решительные действия со стороны немецких войск и более четкое ощущение ими своего предназначения. В результате того, что сплочению уделялось такое большое внимание, немецкий солдат обладал невероятной верой и уверенностью в способностях унтер-офицеров и младших офицеров, и это способствовало проявлению ими еще большего упорства даже в условиях максимального напряжения.
Свою роль играло и обучение. Многие немецкие солдаты твердо верили, что от них требуется больше, чем от американских солдат, точнее даже, что они должны делать больше, чем от них ожидается. Более того, немецкая тактическая доктрина, предоставлявшая офицерам даже на самом низком уровне командования известную свободу действий при выполнении поставленной задачи, позволяла вермахту получить в свое распоряжение казавшийся неисчерпаемым источник смелых, способных и быстро принимающих решения солдат, готовых в любой момент воспользоваться инициативой. Вопреки стереотипному представлению о немецких солдатах как об усердных роботах, способных лишь следовать приказам (такое описание на самом деле более соответствует британским или советским войскам, которые в отличие от американцев нередко проявляли необычайный недостаток гибкости и неспособность использовать полученный опыт), они демонстрировали прекрасное умение приспосабливаться к сложившейся ситуации. Выяснилось не только то, что немецкие солдаты при равной численности «наносили примерно на 50 % более высокие потери, чем несли сами при противостоянии британским и американским войскам», но и то, что немецкую армию, особенно на завершающем этапе войны, раз за разом спасало умение командиров собрать уцелевших солдат из разгромленных частей в спешно сколачиваемые сводные соединения, которые показывали в боях удивительную сплоченность и эффективность. В последнем случае успех сам по себе был наградой, поскольку, как правило, немецкий солдат до самого конца сохранял полную уверенность, доходившую почти до высокомерия, в собственном превосходстве, твердо полагая, что причиной падения Германии стал исключительно материальный перевес противника. Это личное превосходство, по его мнению, было следствием отличной подготовки, большей выносливости, более высокого боевого духа и лучшего командования — то есть результатом того внимания, которое уделялось в вермахте воспитанию духа товарищества и единения.
Тема семьи или сообщества охватывала также важное идеологическое измерение, и различные последствия этого также отличали немецкого солдата от американского. Вермахт не только подчеркивал понятие товарищества, но и использовал при этом строго идеологический подход. Фронтовое единство должно было стать ядром, вокруг которого сформировалось бы народное единство, хваленое национальное сообщество единения, родства и общих целей, обещанное нацистами. Поскольку это грядущее новое общество казалось многим немцам привлекательным, солдаты были борцами за идею в несколько большей степени, чем обыкновенно предполагается. Из их писем и дневников складывается впечатление, что многие немецкие солдаты шли в бой с ощущением участия в строительстве нового общества, мира новой формы и нового содержания, соответствующего нацистскому видению национального сообщества. Под, казалось бы, безобидным понятием верности своим товарищам и стране, таким образом, скрывалось прочное идеологическое ядро. Немецкий солдат, как правило, отличался более четким пониманием своего предназначения, чем американский «джи-ай», который зачастую осознанно отрицал наличие в своих действиях какой-либо цели, кроме как выжить и вернуться домой. Пол Фассел даже утверждал, что типичный американский или британский солдат действовал в условиях «идеологического вакуума» и мало понимал или вовсе не понимал, зачем нужна эта война и какую роль он сам играет в этом грязном деле. Хотя Фассел несколько преувеличивает, отказываясь принять во внимание то, насколько американские солдаты после краха иллюзий Первой мировой войны сознательно принижали любые проявления идеализма, опасаясь выглядеть наивными, или то, что говоря о том, что он сражается лишь ради возвращения домой, «джи-ай» подразумевал под этим, по сути, положительный смысл, который он считал самоочевидным, тем не менее справедливо будет утверждать, что немецкий солдат был заметно более идеологизирован, чем американский или британский.
Однако в некоторых важных отношениях это был извращенный идеализм, направленный на строительство нового мира, но проникнутый жаждой отомстить старому, направленный на строительство бесконфликтного внутреннего сообщества, но обвинявший предполагаемых врагов Германии в обширном заговоре с целью уничтожить это сообщество. Результатом этого, особенно на Восточном фронте, стала жестокая расовая война. Как отмечал Манфред Мессершмидт, уничтожение евреев, к которым можно добавить также и других «расовых врагов» Германии, предусматривалось в качестве конечной цели идеологической войны против России, и эта цель находила широкую поддержку в руководстве вермахта. Однако, как показывают письма и дневники, в бой ради нацистской идеи шел не только офицерский корпус, но и рядовые солдаты. Отчасти это было следствием манипуляции и использования нацистами ранее сложившихся убеждений. В конце концов, значительная часть солдат выросла в атмосфере мифов Первой мировой войны: когда Германия, как и в 1914 году, казалось, была окружена врагами, борьба против этого окружения казалась многим жизненно необходимой для выживания нации, особенно учитывая воспоминания о блокаде Союзников, которая удушила Германию и привела ко множеству жертв среди мирного населения. К этому «коктейлю» примешивались давние идеи социального дарвинизма, согласно которым сообщества, как и индивидуумы, ведут постоянную борьбу за выживание, а также вскипающее недовольство тем, что бедная ресурсами Германия была обманута не только природой, но и другими участниками колониальной гонки. Как следствие, идеи национал-социализма, такие как идея «жизненного пространства», нашли широкую поддержку среди простых солдат, которые верили, что Германии нужны новые территории, чтобы обеспечить себе будущее в мире, полном держав-хищников. В конце концов, схожие идеи, вроде идеи «Срединной Европы», пропагандируемой в годы, предшествовавшие Первой мировой войне, уважаемыми интеллектуалами, носились в воздухе уже долгие годы.
Таким образом, неудивительно, что немецкий солдат, как правило, поддерживал и с готовностью принимал националистическую риторику нацистов и их обещания исправить несправедливости Великой войны и покончить с унизительной и ненавистной системой, установленной Версальским договором. Однако верность идеям нацизма не ограничивалась простым шовинизмом. В равной степени заманчиво выглядели обещания национал-социалистов покончить с хронической внутренней раздробленностью и классовыми противоречиями, помешавшими демократическому эксперименту Веймарской республики, открыть возможность для получения образования и карьеры в соответствии со способностями, а не социальным положением. И снова эти взгляды вполне соответствовали легенде об эгалитарном окопном братстве, где пуля не делала различия между классами и где продвижению способствовали заслуги, а не связи. Идея «народного единства» находила поддержку среди солдат, поскольку нацистский режим, казалось, был всерьез намерен ее реализовать. Пусть и не полностью, но в 1930-х годах нацистам удалось в достаточной степени очертить контуры нового общества, чтобы убедить многих простых солдат, особенно молодых людей и выходцев из рабочей среды, в том, что обещанная социальная и экономическая интеграция была реальна.
Вырабатывая эту зачастую удивительно глубокую верность немецкому национальному сообществу, нацисты одновременно закладывали основу для столь же пылкой ненависти и презрения к тем, кто не входил в «народное единство». Здесь нацистская пропаганда вновь сумела сыграть на господствовавших стереотипах и поверьях. Идея нарастающей угрозы со стороны России, «азиатских орд» с востока, укрепилась в народном сознании в беспокойные годы, предшествовавшие началу Первой мировой войны, и большевистская революция, сопровождавшаяся жестокостями, не способствовала устранению ощущения этой угрозы. Достаточно внимательный читатель немецких газет 1920-х — начала 1930-х гг. был хорошо информирован (куда лучше, чем житель Лондона или Нью-Йорка) о разных зверствах, которые творили большевики, и в особенности Сталин, с населением Советского Союза. И хотя последние исследования показывают, что антисемитская пропаганда нацистов так и не смогла выполнить задачу возбудить ненависть к евреям среди простых немцев, она тем не менее способствовала изоляции евреев в немецком обществе и как минимум утрате простыми немцами интереса к судьбе сограждан. Даже если нацистской пропаганде и не удавалось подвигнуть немецких солдат на массовое истребление еврейского населения, они оставались
