и пошли по снегу по направлению к дому. Я поднял свой кольт и прижал дуло к щеке. Лампа была четко между ними. Я прицелился в их спины и быстро нажал раз пять на курок. Лампа взлетела в воздух и разбилась о землю, а оба немца упали лицом в снег. Эхо выстрелов жестяным звуком отозвалось в ночи. Моя нога больше не дрожала, мина не взорвалась. Наступило ощущение бесконечного равнодушия. Лампа зашипела и погасла, на снегу видны были только смутные очертания обоих мертвецов. Тепло под сапогом. Война. Мне нельзя спать. Но я мог бы и свалиться.
Через полчаса такого стояния в тишине, во время которого я снова вернулся в Африку, я услышал сзади какое-то шебуршание и увидел слабый свет масляной лампы.
— Ты не спросил меня, почему я умею говорить на языке чива, господин.
Я осторожно, насколько это было возможно, обернулся. Это был карлик Уриель. Он следовал за мной и теперь стоял у поваленного телеграфного столба, шагах в тридцати от меня, и, улыбаясь, гладил рукой моего коня.
— Уриель.
— Да, это я. Вот так мы и встречаемся еще раз, как это описано в Библии, — сказал он, посмеиваясь.
— Да.
— Ты стоишь на мине, господин. Поэтому ты не двигаешься. Тебе нельзя двигаться, но Уриель тебе поможет, хотя ты страшно избил бедного карлика. Я помогу…
— Я не верю в книгу, о которой ты говоришь.
— И все равно Уриель тебе поможет. Смотри.
И Уриель медленно ступил на поле, держа масляную лампу близко к земле и четко шагая по моим следам.
— Так. Очень осторожно. — Он снова засмеялся.
— Брось. Оставайся там.
— Я услышал выстрелы и сразу узнал, где ты. Будь покоен. Уриель идет к тебе. Не бойся.
Шаг за шагом он приближался. Если он подорвется на мине, фосген разлетится за миллисекунды, мы вдохнем его, электрические поля в мозгу ослабнут, все погаснет. Я цеплялся за жизнь, я не хотел умирать. Фавр была там, хиндустанцы, Бражинский и его сатори, о котором она говорила, такое состояние, ощущение настоящего, новый язык, война, эта ужасная жизнь, нет, я еще не хотел умирать, не сейчас, может быть, через полчаса, но не сейчас.
Дойдя до меня по моим же следам, Уриель остановился и обхватил руками мои ноги.
— А вот и мы, — сказал он и выдохнул.
— Уриель, уходи.
— Ты ничего не сможешь со мной сделать. Я вот он. Других ты убил. Это помогло? — Он начал что-то напевать, поставил масляную лампу в снег и вытащил из своей куртки металлическую пластину величиной не больше книги. Я видел пятна супа на его одежде, шишки и замерзшую кровавую корку на лбу, там, где я стукнул его кастрюлей.
— Тебе следовало бы сдерживаться. Стой спокойно, господин. Вот это я просуну тебе под ноги. Тебе нельзя поворачиваться и нельзя поднимать сапоги, ты меня понимаешь? — Он серьезно и внимательно посмотрел на меня своими маленькими темными глазами. — Скажи да, если понял, как будешь действовать.
— Уриель…
— Говори шепотом, если не можешь по-другому.
— …Да.
Он наклонился и медленно стал подсовывать металлическую пластинку между спрятанной в снегу миной и моим сапогом, высунув от напряжения язык и прикусив его своими острыми зубами. Я приподнял пятку, и в то время как тяжесть моего тела переместилась на икры, почувствовал, как Уриель поначалу еле заметно просунул свой сапог под мой на металлическую пластинку, и затем, громко напевая, встал на нее всем своим весом, а меня, все еще держа за ноги, оттолкнул в сторону. Я не мог сопротивляться и оказался свободно стоящим на снегу, в то время как он стоял на мине.
— Возвращайся по моим следам к своей лошади, — сказал он, сел на корточки и натянул на себя свою куртку. — Иди, господин.
— Почему ты это сделал?
— Уриель это хорошо знает. А ты этого не знаешь. Я читал книгу на твоем языке, человек с юга, годами читал. Так оно и было. Так я выучил язык чичева. Ты должен найти того, кого ищешь, дышащего паром мужчину. Он так говорит. Будь ко мне снисходительным. У меня шумит в голове, чива. Я не боюсь. Иди же.
— Но почему, Уриель?
— Слышишь, как звенят колокольчики, господин?
— Нет.
— Как они чудесно звенят!
Продолжать разговор было бессмысленно. Мое тело — это мое тело. Или я опять встаю на мину, или бегу назад, к своему коню. Уриель начал в темноте говорить на языке чичева, его монотонный голос тихо разносился по полю:
— Maria ojera amaji a mulungu mutipemferere ife tsopano ndi pa ntawi sosata, Amen…
На горизонте, на востоке забрезжил свет нового дня, вероятно, было уже шесть часов утра. Безумно усталый, я скакал навстречу робко показавшемуся дню и горному Редуту. Вдали, позади себя, я услышал глухой взрыв, мой конь прижал уши, остановился и прислушался, но слышно было только ужасное эхо, которое отражалось от тихих, покрытых снегом склонов гор.
VIII
Наконец передо мной показались горы. Вершина Шрекхорна была затянута облаками, далеко за ней, невидимый, располагался пик Ленина и те горные цепи, что скрывали в своем чреве Редут. Я проскакал десятки верст через вытянутую в длину долину, простиравшуюся между грядами предгорий, и добрался в полдень до скромного местечка под названием Майринген. Несколько солдат стояли неподалеку от здания фабрики, в торце и крыше которого зияла огромная дыра; они заняли позиции за мешками с песком на выходе из деревни; солнце время от времени пробивалось сквозь облака.
В похожей деревне совсем недалеко отсюда много лет назад встретились товарищи Ленин, Гримм и Троцкий и в ходе тайной конференции разработали план нашей коммунистической революции и приняли решение об основании ШСР. Немцы со зверской решимостью огнеметами сравняли деревню с землей. Ничто не должно было напоминать о произошедшем, ни один камень, ни одно дерево не должны были больше питать нашу мифологию.
Увидев меня, солдаты боязливо направили на меня тяжелый пулемет. Это были бравые, очень простые мужики, которые должны были защищать деревню Майринген от немецких партизан и у которых не было ни политической подготовки, ни какого бы то ни было понимания ситуации. Безоружный, я спешился, поднял руку в приветствии Рютли,[25] они узнали мою униформу и опустили дуло пулемета «Максим».
Я выпил с ними глоток мбеге, который один из них предложил мне из своей походной фляги, увидев,
