осмелился сказать прямо:
— Наияснейший пан, наши дела идут отлично; бояться за них нечего; ее величество королева имеет там много своих людей и ничего не упускает из вида.
Король густо покраснел, хотел было отречься от соглашения с королевой, но сообразил, что из этого ничего не выйдет, и сделал вид, будто пропустил заявление Стржембоша мимо ушей.
'Учусь терпению, — ворчал король, слушая Бутлера и Стржембоша, — ничего не поделаешь…'
Староста Бутлер уверял, что иначе, в сущности, и быть не могло. Сейм давал время братьям столковаться между собою, чтобы в последнюю минуту не произошло раздвоения и борьбы. На тайных совещаниях у королевы и у канцлера нарочно оттягивали дело, чтоб добиться уступки от Карла.
Кисель даже публично предложил сейму послать за королевичами и потребовал, чтобы они помирились. Но воевода брацлавский не был в курсе дела, и его совет был неподходящим.
Официально сейм ничего не знал о кандидатурах, а навязывать кому-либо корону не соответствовало достоинству Речи Посполитой.
Стржембош снова привозил известия о совещаниях по поводу выбора гетманов, о войске, об отсрочке элекции в виду того, что Литва еще не прибыла. Без нее нельзя было выбрать короля. С разных сторон торопили с элекцией, потом войско прислало послов, требуя произвести следствие, чтобы выяснить, кто был причиной поражений, и так переговоры затягивались без конца.
Тем временем королева, канцлеры и все сторонники Яна Казимира действовали, не всегда даже сообщая ему о своих действиях. Он имел таких опекунов, что мог сидеть, слушать и ждать спокойно.
С одной стороны, король шведский был рад этому, но в то же время это его раздражало. Он чувствовал себя орудием в чьих-то руках, и руки эти принадлежали скрывавшейся в тени, невидимой королеве. Только перед Бутлером он решался говорить об этом унижении.
— Видишь, Бутлер, что я говорил? Она уже взяла меня и спеленала; она здесь все, без нее, нечего таиться, я не справился бы с Карлом. А что же будет дальше?
— Наияснейший пан, — утешал староста, — ведь дело идет только о выборах пусть она, или, с позволения сказать, хоть сам дьявол даст корону; ваше королевское величество ведь не выдали расписки, написанной кровью, значит, из мнимой неволи всегда можно будет вырваться.
Почти до конца октября Стржембош ездил таким образом, привозя только то известие, что ни в поле, ни под навесом о князе Карле почти не говорят, а называют его turbator chori, так как он может только мешать, без надежды чего-нибудь добиться.
Наступил долгожданный день, когда сейм должен был принять торжественные посольства, прежде всего от Яна Казимира.
Король все время беспокоился о том, чтобы обстановка соответствовала его достоинству, но чья-то невидимая рука устроила все, как нельзя лучше. Неведомо откуда явились триста нарядных всадников для придания блеска процессии, в которой участвовали епископ жмудский, воеводы белзкий и мазовецкий, референдарий литовский, конюший, кравчий коронный хорунжий, староста львовский и много других, а от двора Казимира — Томаш Сапега и Тизенгауз.
Так как погода была сносная, то сенат и шляхта, выстроившись полукругом в поле, приняли здесь посольство, от имени которого говорил епископ. Речь была удачно составлена и хорошо произнесена, да и настроение такое, что ее приняли с восторгом.
Стржембош, которому поручено было сообщить о впечатлении, полетел в Непорент, не дожидаясь ответа архиепископа и заведующего сеймом. По уши забрызганный грязью, он первый имел счастье доложить нетерпеливому королю о его посольстве.
— Наияснейший пан, — воскликнул он шутливо, — клянусь всем, что для меня свято, сердца всех до того расположены к вашему королевскому величеству, что даже те, которые не слыхали ни слова из речи епископа, а таких, наверное, было большинство — приняли ее с самыми восторженными рукоплесканиями и криками.
Казимир не мог успокоиться на этом, ему требовалось знать, как выглядели триста всадников, как держались его друзья, достаточно ли внушительно и важно выступали они от его имени. Дызма должен был описать ему убранство коней, пышность посольства, уверить его, что, по всем имевшимся у него сведениям, князь Карл не мог выступить с таким же великолепием. Король шведский торжествовал, а явившийся рано утром Бутлер подтвердил по существу сообщения Стржембоша.
— В ближайшие дни принимали шведского посла, который от имени своего короля рекомендовал обоих королевичей, и папского, де Торреса, к свите которого присоединился канцлер Радзивилл. Святейший отец также рекомендовал обоих Речи Посполитой, но всем было известно, что он дал поручение поддерживать экс-кардинала.
Спустя неделю, королевич Карл прислал свое посольство, но скромное, да и те, на которых надеялись, как, например, Ходкевич, староста мозырский, не явились, а речи епископа киевского, обещавшего от имени Карла поставить 166 солдат на защиту Речи Посполитой, не было слышно, так как она была заглушена шумом, без сомнения поднятым умышленно.
Когда в конце речи он упомянул, что князь Карл готов сам идти на войну и пролить свою кровь, стоявшие близ князя Зарембы расхохотались. Даже те, которые рады были бы стараться в пользу Карла, не могли не признать, что посольство потерпело полную неудачу. Все складывалось так, чтобы отнять надежду у епископа.
Неизвестно, что именно сообщили в Яблонную. В Непоренте радость была велика, и омрачалась только тем, что во всем этом Казимир чувствовал невидимую руку, которая его тревожила.
— Что ты скажешь, Бутлер? — допытывался Казимир.
— Поздравляю и радуюсь; жареные голуби сами валятся нам в рот, — сказал староста, — никогда бы мы не добились этого сами.
— Только, — заметил король, старавшийся хоть этим утешить себя, — не думай, что все это ее дело. Нет, за меня канцлер литовский, а он политик и человек с огромным весом. Это он устроил.
— Да, — отвечал нарочно или нечаянно Бутлер, — я в этом уверен, так как знаю, что он ежедневно совещается с королевой и без нее шагу не ступит. Она и канцлер за нас, можем не сомневаться в успехе.
Тем временем срок выборов откладывался, потому что Радзивилл и Оссолинский решили не приступать к ним, пока князь Карл не отречется. Дело стояло за тем, чтобы убедить его.
Посылали в Яблонную разных особ, предостерегали, старались уверить епископа, что успеха он иметь не может ни в коем случае. Он не уступал.
Высоцкий, Чирский, Нишицкий обнадеживали его, что шляхта перекричит сенаторов и сможет выбрать епископа. Надеялись на Мазуров, рассчитывали через Ходкевичей повлиять на Литву, недовольную управлением Радзивилла.
Епископ не вступал в переговоры, не высказывал своих намерений, а с загадочной усмешкой принимал гостей из Варшавы, угощал и поил, отделываясь заявлением, что он остался при своем решении.
Это упорство Карла, хотя и не опасное, доводило до крайних пределов нетерпение Казимира.
Прибытие Вишневецкого, дела войска — на время отклонили внимание от элекции; канцлер, однако, продолжал настаивать на ней. Он был очень деятелен, два раза наведывался в Яблонную, но не мог ничего добиться от Карла.
Тем временем для всех, а особливо для королевы и Радзивилла, готовился сюрприз.
Король шведский огорчался тем, что так мало мог сделать для себя сам, и всем был обязан помощи Марии Людвики и хлопотам литовского канцлера. Он решил, будь что будет, хотя бы ценой величайших жертв, столковаться с Карлом без всяких посредников.
Однажды вечером Стржембош не без удивления узнал, что король зовет его к себе. Он нашел Казимира крайне взволнованным с крестом в дрожавшей руке.
— Клянись мне немедленно, что ты не выдашь тайны.
— Наияснейший пан, — воскликнул Дызма, — для этого не нужно креста и клятвы!
— Клянись!
Стржембош повиновался.
Казимир дрожащей рукой протянул ему уже написанное и запечатанное письмо.
