Заклика залился румянцем.
– Нет, что вы! – сказал он. – Я могу давать уроки фехтования, верховой езды, могу в войско вступить.
– А при дворе ты что, с голоду помираешь?
– Нет, у меня всего вдоволь.
– Может, не платят тебе?
– Платят…
– Чем же ты недоволен?
Заклика смутился.
– Мне там делать нечего, никому я не нужен.
– Бог весть чего ты хочешь, господин Горемыка. Жизнь у тебя обеспеченная, спокойная; от добра добра не ищут.
– Что поделаешь, – ответил Заклика, – все приедается.
– Особенно если кто с жиру бесится, – подхватил Фрелих. – Но чем все же я могу быть тебе полезен?
– У меня просьба к вам. Я стою обычно у дверей в замке, вам ничего не стоит шуткой, как бы невзначай, обратить на меня внимание короля, а ему в хорошую минуту приходят в голову разные фантазии.
– А если ему придет фантазия повесить тебя? – спросил шут.
– Вы защитите меня.
Фрелих прошелся по комнате, напялив на себя остроконечный колпак с пером и засунув руки в карманы.
– Donnerwetter! – воскликнул он. – Только сейчас начинаю понимать, что и я что-нибудь значу при дворе, раз люди ищут моего покровительства. Вы открыли мне глаза! Из одной признательности я готов служить вам. Чем черт не шутит, Киана, говорят, назначают комендантом в Кенигштейн, почему бы меня не сделать, по меньшей мере, придворным проповедником или советником в консистории? Тщеславие разгорается во мне. Я начинаю задирать нос!
И, повалившись на стул, Фрелих захохотал.
– Светопреставление! Donnerwetter! – Он с жалостью взглянул на Заклику. – Польский шляхтич ищет покровительства у шута. А шведы, которые кормятся селедкой, в хвост и гриву бьют саксонцев, питающихся свининой!
Он ударил в ладоши. Вошла Лотта и остановилась на пороге с тарелкой подогретого, сдобренного пряностями вина.
Фрелих комичным жестом приказал Заклике замолчать и, по-министерски кивнув головой, дал понять, что аудиенция окончена. Попрощавшись с Фрелихом взглядом, опечаленный Заклика стал спускаться с лестницы.
Странная мысль просить покровительства у шута вызвана была крайней необходимостью и отчаянием. Бедного юношу угнетала роль статиста при дворе. «Кто знает? – думалось ему, – будь я свободен, может, все сложилось бы иначе». После событий, превративших Анну Гойм в госпожу Козель, он, бросив Лаубегаст, ни на минуту не отлучался из города и все лелеял надежду, что, как придворный, будет когда-нибудь принят в доме той, в чьи черные глаза смотреть почитал для себя величайшим счастьем.
Такая любовь не часто встречается на свете. Смотреть на свое божество – вот и все, что надо было Раймунду. О большем счастье он и мечтать не смел. Ему хотелось быть ее стражем-хранителем, невидимым защитником; он понимал, что у нее есть враги, боялся за нее, жаждал снискать ее доверие и готов был пожертвовать для нее всем, даже жизнью.
Внешне покорный и тихий, Раймунд обладал волей твердой и непоколебимой. Он сам смеялся над своей любовью к той, что звалась королевой, но заглушить в себе этого чувства не мог. Раем казалось ему то счастливое время в Лаубегасте, когда он, спрятавшись, следил за ней взглядом и старался отгадать ее мысли. В Дрездене Раймунду редко выпадало счастье даже мельком взглянуть на прекрасную королеву. Он видел ее на прогулке верхом вместе с Августом, видел, как она садилась или выходила из экипажа, иногда, если удавалось протиснуться между придворными, он видел ее в театре; но этого ему было мало. Он грезил, что когда-нибудь попадет к ней в дом. Это было пределом счастья для него, венцом желаний. Ради этого он готов был не только поклониться шуту, но и претерпеть любые унижения.
В том, что бедный юноша влюбился в такое совершенство красоты, нет ничего удивительного. Куда более странно то, что госпожа Козель, лишь несколько раз издалека видевшая его, госпожа Козель, надменная, поглощенная любовью к прекрасному Августу, упоенная счастьем, задавала себе иногда вопрос: куда делся тот чудак из Лаубегаста? И случалось, искала его глазами в толпе. Конечно, то была всего лишь жалость, но и жалость у счастливых созданий, вкушающих райское блаженство, чувство далеко не частое.
Анна Козель вовсе не отличалась сентиментальностью, это была натура страстная, энергичная, высокомерная, сердце у нее было не из жалостливых. Мимолетное воспоминание о смиренном безумце, который в воду по шею погружался, чтобы взглянуть на нее, льстило ее женскому самолюбию. Вспоминая приключение, о котором никто, кроме нее, не знал, Анна самодовольно улыбалась.
Ошибкой было бы думать, что страстно влюбленный Август отказался ради красавицы Анны от ночных забав с друзьями. Забавы эти были ему необходимы по множеству причин, да и в привычку уже вошли. Королевское слово сеяло вражду между охмелевшими придворными, а вражда была главным орудием власти, к тому же король умел вынуждать подвыпивших людей к признаниям, на которые в трезвом виде никто бы не отважился. Подобно тому как Гойма вынудили описать внешность его жены, так и другие раскрывали перед королем свои тайны. Август был теперь в прекраснейшем расположении духа и думал лишь о том, как окружить свое божество великолепием и роскошью, дать ему наслаждения, достойные богов Олимпа. Днем приходилось заниматься делами, вечером кутили.
Гойм, оставшийся на своем прежнем посту с пятьюдесятью тысячами талеров наградных, которыми король осушил ему слезы после утраты жены, снова принимал участие в ночных пиршествах. Гойм был
