Старый Веелен, решивший, что король дал графине отставку, потому что она состарилась и подурнела, увидев ее, остолбенел. Анне было тогда тридцать шесть лет, но бог наградил ее особым даром неувядаемой молодости, и страдания, выдавшие на ее долю, не оставили никакого следа на ее внешности. Блеск глаз, белоснежная кожа и нежный румянец, величественная осанка и фигура, как у древнегреческой статуи, приводили в изумление всех, кто ее видел. Словно бросая вызов унижениям, которым она здесь подвергалась, графиня говорила и держалась как повелительница: она приказывала. И чем горше становилось ее положение, тем больше высокомерия было в ее словах.
Бесконечно медленно тянулись пустые, однообразные дли. Чем же еще могла заполнить их Анна Козель, как не воспоминаниями, а порой возрождающейся надеждой. Козель, проклиная Августа, одновременно верила, что невзгоды ее скоро кончатся; как же так, не может быть, чтобы тот, который, казалось, так нежно ее любил, стал вдруг бездушным палачом, глухим к ее мольбам?
Писать письма королю сделалось для нее потребностью, привычкой. Ответа на них не было, и графиня догадывалась, что бросает их, словно в бездонную пропасть, но все же, когда она изливала на бумаге свои чувства, на душе становилось легче, хотя ока и сознавала, что выставляет себя на посмешище.
Чем заслужила она такие муки? Даже детей ее лишили под тем предлогом, что она, мол, внушит им ненависть к отцу.
Когда перед отъездом из Носсена в спешке собирали вещи, кто-то сунул в карету растрепанную Библию. И вот теперь Анна зачитывалась бессмертным творением, запечатлевшим столько человеческого горя. Растрепанная Библия, в которой не хватало многих страниц, возбудила желание иметь новую, целую книгу, и графиня велела коменданту приобрести ее. Веелен снесся с Дрезденом, и просьбу разрешили исполнить. С тех пор графиня буквально не выпускала Библию из рук, находя в ней если не утешение, то, во всяком случае, забвение. Библия открывала ей, что жизнь в течение многих тысячелетий была бесконечной мукой в ожидании смерти.
Наступила весна. Весна, когда радостно пробуждается природа, не сулила Анне ничего, кроме ожидания смерти. На деревьях щебетали беспечные птички, ласточки, вернувшись из теплых краев, лепили гнезда под карнизом башни; зазеленели деревья и раскрыли листочки навстречу солнцу. Над миром повеяло теплом и ароматом цветов. Даже возле заброшенного замка закипела жизнь: на полях появились люди с плутами, люди эти были свободны, только она томилась в одиночестве и неволе. Порой, засмотревшись вдаль на какого-нибудь человека и стараясь отгадать, кто он, чем занят, графиня погружалась в глубокую задумчивость и не замечала, что часовой не сводит с нее восхищенных глаз. А ему невдомек было, за какое преступление могли обречь несчастную на такое тяжкое наказание. Старый комендант, прогуливаясь по валам с трубкой во рту, тоже не раз поднимал кверху глаза и чувствовал, как в груди у него закипает горечь и закрадывается неприязнь к всемогущему государю, Фридриху Августу.
Узница пробуждала в нем сострадание. Что это за прогулка – узкая лестница да десять шагов вдоль камеры, где затхлый воздух, не прогреваемый солнцем, а кроме этого, лишь письма, обреченные на сожжение, Библия и слезы. В груди Веелена шевельнулась жалость.
Между Свентоянской башней и крепостной стеной был крохотный клочок земли; ровно столько, сколько нужно человеку для могилы. В этом закутке росли полынь, чабрец и дикая розовая гвоздика. В расщелинах стены торчали стебли трав и какие-то неизвестные, ветром посеянные цветочки. Веелен подумал: хорошо бы устроить ей здесь садик… Но даже на такой пустяк надо было испрашивать разрешение, ведь это значило скрасить узнице жизнь, доставить ей удовольствие, то есть проявлять жалость к бунтовщице, потакать ей, и старик сам посадил ей цветы, подумав, что даже смотреть на них будет отрадно той, которая сама увядала, как цветок.
Однажды Анна, взглянув в ту сторону, увидела, что копают землю; ей невольно пришла в голову мысль о могиле, и она отвернулась. Только когда животворящая весна вырастила здесь цветы, Анна улыбнулась, посмотрев на них. Не такими цветами привыкла она любоваться в саду Гесперид и в Пильниц, но сейчас даже эти жалкие цветики были недоступны ей.
Вот бы посидеть не на холодном камне, а на земле, прижаться к ней, может, тогда она опять бы ожила, а цветы стали бы ее наперсниками и друзьями. Но снизойти до просьбы королева не могла и предпочитала страдать молча. Каждое утро Анна здоровалась с цветами и прощалась, когда наступал вечер.
Старый комендант передал через служанку графине, что садик принадлежит ей, и она может распоряжаться им по своему усмотрению. Риск был невелик: куда убежишь, если в двух шагах ходят часовые. И вот когда в одно прекрасное утро Анна сошла без помех в свой садик, воздух опьянил ее, солнце ослепило, и ей пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.
С тех пор садик стал ее единственной отрадой, и она проводила там целые дни, ухаживая за цветами, которые привозили по ее просьбе. Было их немного, она знала их наперечет, выхаживала, вдыхала в них жизнь, любовно следила глазами.
Так без особых перемен и надежды прошли весна и лето. Ее окружала глухая стена молчания, на письма ответов не было, из прежних друзей никто не давал о себе знать. Из ее огромного состояния, предназначавшегося для детей и расхищенного алчными руками, ей выплачивали около трех тысяч талеров, которые она могла с ведома коменданта тратить на свои нужды. К ней пускали не внушавших подозрения торговцев, да и то подвергнув их предварительно тщательному осмотру, чтобы они не принесли узнице утешение и надежду.
И в Столпене графиня не переставала ждать Заклику, но время шло, садик отцветал, а о нем не было ни слуху ни духу. Наконец поздней осенью еврей, принесшей ей кое-что на продажу, улучив минуту, когда служанка вышла, и, оглядевшись опасливо по сторонам, шепнул ей, что тот, кто ломал подковы, жив и скоро появится. Торговец ничего больше сообщить не мог, но этого было достаточно, чтобы пробудить уснувшую надежду.
Между тем Заклика не бездействовал. После того как план побега из Носсена провалился, все пришлось начать сызнова. Всем было известно, ибо из этого не делали тайны, что графиню сослали в Столпен и заточили в башне. Чтобы оправдать эту неслыханную жестокость, вызывавшую возмущение, распускали слухи, будто Козель еще в Берлине пыталась организовать заговор против короля и, лишившись рассудка, объявила себя королевой. А шепотком добавляли, хотя ни для кого это не было тайной, что Август раскаивается в том, что по своему легкомыслию и слабоволию при живой жене дал Козель письменное обязательство сочетаться с ней браком. Ни уговоры, ни поиски ни к чему не привели, – письмо обнаружить так и не удалось.
Такой жестокости никто не ожидал от Августа; даже Денгоф испугалась, впрочем, она не могла похвастаться ни сильной привязанностью короля, ни влиянием при дворе. У новой фаворитки короля двор был достаточно пышный, но ее приближенные никакой сколько-нибудь значительной роли в политике не играли, а ее власть дальше празднеств и развлечений не распространялась.
Даже Флемминг, Мантейфель, Ланьяско, Вицтум, которые превозносили Марыню, чтобы избавиться от опасной Козель, не искали ее покровительства. Один только Вацдорф, вообразивший, что с ее помощью ему удастся свергнуть Флемминга, выслуживался перед ней, выпрашивая для нее у Августа богатые дары, а она
