собакой, которая, идя за сермягой графа, лаяла только по обязанности и зевала. Видя, что они остались одни, Дробицкая дала волю своему гневу.
— Милая маменька, — сказал Алексей почтительным тоном, — полагаю, что до сих пор вы ни в чем не могли упрекнуть меня, я работал изо всех сил…
— Так что же? Ты делал, что обязан был делать для себя и для братьев…
— Неужели после этого я очень виноват, если на два дня уехал из дому для отдыха!
Дробицкая взглянула ему в глаза и отвечала:
— Правда, тут нет большой вины, а только есть дурной признак, милый Алексей… Почему ты не сидишь по три дня у Буткевичей, либо у Пержховского? Природа тянет волка в лес… Я надеялась переделать тебя, но вышло иначе. Ступай же теперь, куда хочешь, и дай Бог, чтобы там было хорошо…
— Но в самом деле, я не вижу, чем именно я провинился перед вами?
— Ты не согрешил, а только наделал глупостей, — важным тоном отвечала Дробицкая. — Отец дал тебе не нужное воспитание, твоя голова набита Бог знает какими мыслями, а света ты совсем не видел. Тебе грезится, что люди, умеющие говорить складнее, чем ты, уж будто и лучше нас, ну, и ступай же к ним… Но сообрази, подумай хорошенько, будет ли тебе там лучше? Горек чужой хлеб, невкусно чужое угощенье. Там ты чужой и навсегда останешься чужим, хоть бы отдал им половину твоего сердца, они примут от тебя все жертвы, как необходимый долг, но подадут тебе горькую чашу… Ты еще не знаешь, милый мой, того прекрасного света, где у всех на лицах вечная улыбка, на устах вежливость, а в сердце лед и пустота! Юлиан, верно, не любит тебя больше меня… однако ты предпочитаешь его матери и братьям… Бог с тобою, ступай, куда зовет тебя судьба.
— Но я никуда не думаю идти, — сказал Алексей.
— Рано или поздно это непременно случится, чему предназначено быть, то пусть исполнится сразу…
Старушка-мать говорила торжественным тоном, и сын уже не смел прерывать ее. В глазах ее блистали слезы, и во всем существе ее обнаруживалось глубокое волнение.
— Слушай, Алексей! — прибавила она. — Когда ты воротился домой, лишь только я увидела тебя, прямо сказала сама себе, что ты недолго погостишь у нас. Я стерегла тебя, наблюдала — не столько для себя и твоих братьев, сколько для тебя самого… Там нет счастья… Но чему быть, того не миновать… У нас ты только мучился бы, мы с тобою постоянно спорили бы, бранились и раздражали друг друга… Надо этому положить конец…
— Милая маменька! — с чувством перебил Алексей…
— Перестань, пожалуйста, нам необходимо разделиться.
— Разделиться?.. Выгнать меня? — воскликнул сын. — За что же?
— Выгнать?.. Да ты сошел с ума! — грозно произнесла мать. — Что с тобою? Слушай… Не станем делать скандалу, а что нужно, то пусть и сбудется… Тебе уж вскружили голову, заниматься хозяйством ты теперь не способен, они то и знай будут ездить сюда, а ты к ним… С этих пор я не могу на тебя полагаться… На земле, арендуемой у пана Яцека, есть домик, поезжай туда и живи отдельно, я останусь с Яном… дам тебе на обзаведение, не обижу…
— Но Ян не кончил курса наук…
— Он и то уж слишком много знает, пожалуй, и он готов влюбиться в книги, как ты… Не рассуждай напрасно… Я буду руководить им и приучать к хозяйству, надеюсь, ты также не бросишь нас совершенно, но с этого дня ты уже отделен и сам себе пан… Если мать заметит что-нибудь, то поплачет, но не перейдет тебе дороги. Делай, что хочешь: ты свободен…
Не зная, что отвечать, Алексей стоял как убитый, в голове его все смешалось… Он хотел умолять мать, думал, что все это было только угрозой, но, взглянув на лицо матери, убедился, что она говорит обдуманно, и что все слова ее были неизменным решением: он потупил голову и замолчал. Дробицкая подошла к нему со слезами на глазах, поцеловала его в голову и произнесла более ласковым тоном:
— Как первородное детище, ты, милый Алексей, всегда будешь занимать в моем сердце первое место, да благословит тебя Бог… да хранит тебя, да наградит за твои жертвы для нас… Пора тебе быть свободным… милый сын… Может быть, я не понимаю тебя, а потому только бы стесняла и отравляла жизнь твою… Будь же свободен!
Алексей залился слезами и спросил почти шепотом:
— Маменька, это последнее ваше слово?
— Последнее и решительное!.. Ведь мы не расстанемся навеки, но ты должен иметь какую-нибудь собственность и быть свободен… Довольно надоедала тебе мать, теперь ты увидишь, лучше ли поступят с тобой люди, которые будут только хвалить да ласкать тебя? Ступай в свет… Да хранит тебя ангел Божий во имя Отца и Сына и Святого Духа…
— Аминь! — произнес Алексей, целуя руку матери…
— Да будет воля Твоя!
Соседи Дробицких всегда хорошо знали, что происходило у них в деревне. Большей частью проводя время в праздности, они исключительно занимались друг другом, и все служило хорошей пищей для их любопытства. Коляска Юлиана Карлинского, подъезжавшая к крыльцу старого дома в Жербах, вызывала всех на улицу. Потом все узнали, что Алексей поехал в Карлин, что прогостит там долго, и не прошло часа после его возвращения, уже по всей деревне летала молва о том, как приняла его мать. Все это раскрашивали, увеличивали и передавали друг другу в чрезвычайном виде. Самые нетерпеливые из соседей уже сбирались на старый двор, дабы взглянуть на Алексея и его мать… Перед вечером пан Мамерт Буткевич уже надел на себя визитную куртку и совсем собрался идти, как вдруг навестил его пан Теодор Пержховский, немножко навеселе и только в таком состоянии искусственной бодрости видавшийся с соседом, а в другое время избегавший его.
— А что, пане сосед, — произнес он с улыбкой, — на старом дворе новости!., а?
— Ну, какие же там новости? — с важностью богача и свысока спросил пан Мамерт. — Уж вы знаете что-нибудь?
— Все до капли. Алексея не было дома пять дней, на шестой он воротился, мать порядком намылила ему голову, они поссорились — и Дробицкий перебирается на дачу Ултайского, которую они берут в аренду.
— О, о, о! — протяжно сказал Буткевич. — Важные перемены! Но правда ли это?
— Палашка стояла у дверей, когда мать делала выговор Алексею и приказала ему идти вон… Она сказала об этом моему Янеку, а Янек — мне. Изволите видеть, этот старый граф Юноша всеми силами старался помирить их, но Дробицкая выгнала его…
— О, о, — повторил Буткевич, — ужасные вещи!
— Истинно ужасные! Я всегда твердил, что у них непременно так кончится, — отвечал Пержховский. — Есть у вас рюмка водки для сварения желудка?
— Заперта! — сказал Буткевич, не желая ни дать водки, ни признаться, что ее не было.
— А отпереть?..
— Ключница забрала все ключи и ушла…
— Я что-то еще хотел сказать… да, вот что… — прибавил пан Теодор, — что бишь хотел я сказать?..
Вошел пан Яцек Ултайский, подал хозяину руку, а с Пержховским раскланялся издали, потому что был с ним в ссоре, так как пан Юзефат Буткевич, женатый на Пержховской, ссорился с паном Ултайским, а брат стоял за брата.
Буткевич и новый гость взглянули друг на друга.
— Что нового? — проговорил сквозь зубы скупой даже на фразы пан Мамерт.
— Что? А говорят, Дробицкие разделяются. Алексей поселится на моей части, мать, старая ведьма, выгоняет его из дому… Посмотрим, как-то она управится одна…
— Подлинно… а зачем он лезет к панам? — спросил пан Мамерт.
— Зачем? Гм! Зачем? Известное дело, захотелось получить хорошего щелчка… — отвечал пан Теодор.
— Понимаю, в чем дело! — воскликнул Ултайский. — Там есть две панны…
— Что? Две? — спросил Буткевич.
