любимого нами. Невидимая рука открывает хранящиеся в могилах кости и прахи, и мы поочередно видим в гробах: нашу любовь в белом саване и с зеленым венком… веру в людей, надежду на жизнь, друзей… На каждой могиле цветут невидимые наши лилии для последующих поколений, на каждой читаем ужасное: 'Навеки!' и вместо Dies irae только насмешливая улыбка летает над черным кладбищем…
С этими словами Поля вдруг отворотилась, чтобы скрыть свои слезы и бросилась к открытому фортепиано. Ее руки с лихорадочной нетерпеливостью коснулись немых клавишей и с диким восторгом заиграли… известный вальс Штрауса, которому кто-то в насмешку дал название: 'Жизнь-танец, танец- жизнь'…
— Не играй, ради Бога, не играй этого! — воскликнул прибежавший с крыльца Юстин. — Ведь ты знаешь, как этот вальс расстраивает тебя… Поля, бесценная Поля!.. Прошу тебя…
Музыка умолкла. Вскоре зажгли огонь — и Юстин остался в комнате, стараясь навести разговор на менее печальные предметы.
Поля молчала, потому что уже все вылила из души своей, равнодушно слушала рассказы Алексея и старалась принять на себя спокойное выражение, так как глаза мужа ни на минуту не сходили с нее. Но, когда и Дробицкий также замолчал, она шепнула ему:
— Говори еще… говори о них больше.
И таким образом, освоившись с собой, излив первую скорбь, старые друзья до глубокой ночи менялись печальными речами. Алексей хотел слушать песни Юстина, спрашивал его о прежних мечтах и планах, но пусто было в груди поэта: теперь наполняли ее только глубокая печаль, испытанный обман и самое искреннее сострадание. Уже ничто не занимало молодого человека, как прежде: ни свет, ни люди, ни природа, ни история. Он забыл все это для угасавшей на его глазах несчастной Поли.
В Ситкове происходила страшная суета по случаю домогательства Карлинского получить руку Зени. Его услужливость и внимание к родителям и панне с каждым днем выражались очевиднее, а между тем судьба единственного детища чрезвычайно занимала Гиреевичей, желавших для нее самой блистательной партии. Имя Карлинских, их связи, имение, по-видимому, еще огромное и следы величия, так резко бросавшиеся в глаза, все говорило в пользу Юлиана. Несмотря на то, граф Гиреевич колебался: он слышал, что Карлинские обременены долгами, и положительно знал, что они постепенно упадают, что президент был в довольно затруднительном положении, а пан Атаназий еще беднее, потом он боялся, что и Юлиан пойдет по следам своих предков. Графиня прямо держала сторону Карлинских, хотя по словам ее, он и Зени были очень молоды, и притом ей хотелось еще видеть со стороны Юлиана более доказательств чувствительности. Но все эти соображения родителей уничтожались волей избалованной, самовольной и уже занятой прекрасным молодым человеком дочери. Посещение Карлина, важность старинного дома, аристократический прием, следы величия и древности произвели сильное впечатление на Зени: она питала в душе желание быть госпожою местечка и жить в замке. Юлиан также очень понравился ей — и она прямо объявила, что охотно примет его предложение.
Юлиан казался счастливым и составлял планы супружеской жизни. Молодые предполагали немедленно ехать за границу. Зени хотела взять несколько уроков у Тальберга, Листа и Прюдана, потому что серьезно воображала в себе гениальные способности к музыке. Юлиан мечтал о Париже, Неаполе, Швейцарии и минеральных водах, где так хорошо проводят время. Но по временам, заглядывая в глубину своего сердца, нечаянно встречаясь с воспоминаниями о Поле и сравнивая теперешние чувства с теми, какие он питал к бедной девушке, Юлиан не мог обманываться в характере настоящей привязанности. Она была холодная, искусственная и требовала тысячи подкреплений, чтобы существовать долгое время. Без миллионов, без надежды вояжировать, Зени была для него самой обыкновенной девушкой. Единственную прелесть составляла в ней свежесть молодости, что же касается ума и сердца, то Юлиан вовсе не знал о них. Да и кто знает в этом отношении молодую девушку, если она сидит в салоне всегда с матерью, а поговорить с ней наедине можно только отрывочными фразами? Если в вас нет чувства ясновидения, то из чего можете вы заключить, какие неразвитые и спящие семена заключаются в душе девушки? А если еще улыбка увлекает вас, если вы замечаете искру чувства, расположения и внимания к вам, то вы уже ослеплены в полном смысле этого слова!
Впрочем, Юлиан был уверен в своем будущем счастье…
Дядя чрезвычайно радовался такой счастливой перемене в племяннике, обнимал его постоянно крепче, любил сильнее и, одобряя наклонность Юлиана следовать его советам, обещал ему блестящую будущность.
Полковница, как посторонняя свидетельница домогательства Альберта и видов Юлиана, готовилась почти ссориться за детей своих, если бы президент вздумал препятствовать их счастью. Она вскоре заметила склонность Анны к Замшанскому, но изнеженная, расхваленная панна Гиреевич со своей виртуозностью, миллионами и властью над родителями не слишком нравилась ей.
Президент сватал ее — и одно это уже охлаждало мать. Она имела основание думать, что Зени, привыкшая играть в своем доме главную роль, и в Карлине никому не захочет подчиняться и заставит всех служить себе. Но для пани Дельрио чувство всегда стояло на первом месте, она готова была пожертвовать всеми опасениями, если только Юлиан скажет, что питает привязанность к Зени. Допросив сына, она замолчала и не смела напрасно стращать его, так как ясно видела, что ее предостережения ни к чему не послужат. Юлиан, секретно поговорив с будущей своей женой и узнав ее мысли, наконец поехал с президентом к ее родителям и сделал формальное предложение.
Излишнее дело описывать страшный испуг и ужасный вой, поднявшийся в Ситкове, когда Гиреевичи, спросив дочь, узнали, что она, со своей стороны, соглашается на предложение и хочет выйти замуж. Зени была душой дома, родители жили только своей дочерью и не могли представить, что будут делать, когда она покинет их. Гиреевич почти занемог, графиня упала в обморок и почувствовала спазмы, у Зени глаза были также красные, но, кажется, из одного приличия, потому что она с невинной кокетливостью глядела на Юлиана.
— Но что мы будем делать одни? Кто утешит нас? — восклицал граф. — Нет, мы не можем и одного дня прожить без милой дочери!
— Ведь Карлин недалеко от Ситкова, — возразил президент. — Мы будем составлять одно семейство, попеременно жить вместе и там, и здесь…
— Ни я, ни жена моя не проживем без нее! Нет! — восклицал Гиреевич, ломая руки.
— Милый граф! Рано ли, поздно ли, но вы должны будете выдать дочь свою замуж…
Родители потребовали, чтобы молодые жили в Ситкове, потом предложили другие условия в подобном роде, спрашивая обо всем Зени, наконец постепенно делали уступки — и в тот же день совершено было обручение: со стороны Карлинских дорогим перстнем, оставшимся после прадеда, а со стороны Гиреевичей — старинным обручальным кольцом с солитером, которое, по преданию, принадлежало Марии Стюарт, — на что имелись свидетельства с печатями, прибавлял Гиреевич, с печатями!!
Тихий поцелуй, сорванный с губок Зени в углу гостиной, был самой важной печатью этого памятного дня. Вечером дан был приличный концерт. Виртуозка играла живо, весело, с вдохновением — и своей игрой привела Юлиану на память Полю… Гиреевич был в полном восторге. Он клялся, что Зени еще никогда не играла так, плакал и обнимал ее, а мать со слезами целовала голову и руки дочери… Юлиан также был взволнован, президент, не имея понятия о музыке, делал, что мог, но родители Зени сочли его необыкновенно холодным, потому что он не воздавал должной чести их божеству.
Свадьбу назначили через полгода, потому что надо было сделать пышное, но, по возможности, дешевое приданое, а на это требовалось немало времени. На другой день после обручения, занятый разными хлопотами Юлиан припомнил себе, что он совсем забыл дядю Атаназия и не попросил у него благословения… Надо было немедленно ехать в Шуру, и президент, со своей стороны, торопил его, вместе с ним хотели отправить и Анну, но мать не пустила ее.
Молодой Карлинский почти со страхом подъехал к жилищу дяди. Хозяина он встретил в длинной аллее, ведущей прямо к дому. Старец с палкой возвращался из Гор и, здороваясь с племянником, упомянул о поэте и Поле, не зная, как сильно поразит его этим…
— Иду из Гор от Юстина и Поли, — сказал он. — Что-то не везет им счастье, червь точит эту молодую и прекрасную чету. Решительно не понимаю их… Приехали со слезами и теперь сидят дома, задумчивые, и страдают, как будто уже разочаровались друг в друге. Вот каково человеческое счастье! Почти не
