если бы которая и задумала нечто подобное, то другая скоро выбьет ей это из головы. Наконец, если он и женится, ну, пусть себе живет. Могло бы быть и хуже!
— Но хуже быть не может, потому что это явная гибель.
— Что он тебя так интересует? Я не хочу и думать о нем. Говорят, над пьяными бодрствует Провидение, а я тебе скажу, что и с сумасшедшими то же самое. Предоставим это Провидению. Я и слышать не хочу о Валеке.
— Ты безжалостен.
— Нисколько, но я так еще недавно ранен, что не могу пока позволить прикоснуться к свежей ране, — молвил Милиус. — Покойной ночи!
Собеседники расстались, и старый бедняга Милиус, осмотревшись вокруг, пошел домой через площадь, постояв с минутку перед окнами панны Аполлонии.
VIII
Ксендз-прелат Бобек ходил по цветнику, наслаждаясь запахом цветов и подвязывая дрожащими руками те из них, которые наклонились, когда показался доктор Милиус. То было на другой день после описанного нами разговора. Прелат очень любил доктора, а последний щедро платил ему тем же. Может быть, это был единственный в мире человек, перед которым Милиус готов был исповедаться до глубины души, не входя в исповедальню.
— Смотри-ка, доктор, смотри, ты ничего не видишь? — сказал ксендз Бобек, указывая на клумбу. — Таких лилий не было во время нашей молодости! Мы прежде знавали одну, чисто белую. Что за прелесть эта новая! Но как все это припоминает век, сходно с его характером. Лилия на вид та же самая, но на ее венчике, словно капли розовой крови. Это земная лилия, окропленная кровавыми слезами.
— И хороша, очень хороша! — сказал Милиус.
— Все созданное Богом прекрасно! — воскликнул старик, поднимая руки к небу. — Есть ли Божие создание, которое не было бы прекрасно? Иногда мы не видим чуда, или страх мешает нам увидеть его, но мы окружены чудесами.
— Правда, отче, чудеса во всем — от венчика цветка до последней клеточки в его стебле. Но нож анатома открывает также чудеса в телесной оболочке.
— И есть люди, которым мир кажется скучным, печальным!
— Это несчастные люди.
— Потому что сами виноваты, потому что хотят на земле неба, а это только поле испытаний и запев к ангельским песням.
— Но иногда этот запев звучит дико, — сказал Милиус со вздохом.
Старик взял его за руку и посмотрел ему в глаза.
— Что с тобою, Милиус? — сказал он. — Ты всегда благоразумен, а сегодня как бы не в нормальном положении. Что с тобою?
— О добрый отче, трудно даже высказаться. Жизнь в тягость.
— Значит, болен душою.
— Да, болен душою, — отвечал Милиус, — но, пожалуйста, выслушайте меня. Был я доволен собою и достаточно счастлив, пока имел какую-то цель в жизни, а этой целью был недобрый молодой человек….
— Которого ты испортил.
— Очень может быть, но когда пришлось расстаться с ним, свет сделался пустыней, и жизнь душит, душит меня…
— Отгони сатану крестом.
Милиус вздохнул.
— Действительно, это должно быть дело нечистой силы. Я получил неутолимую жажду жизни, чего- то неопределенного, желание семейства, любви сердца, сам не знаю чего. Отец, посоветуй, не то сделаю под старость глупость!
Ксендз Бобек посмотрел на приятеля и перекрестил его.
— Что с тобою, старина? — сказал он. — Ты словно позабыл о своих летах и как бы задумал жениться.
— Может быть, — отвечал Милиус. — Но неужели я так стар?
— Ну, и не молод, — заметил ксендз-прелат. — Бывают счастливые супружества и в позднем возрасте, но это все равно что цветы осенью, легкий мороз может умертвить их. Не надобно вызывать чуда, потому что редко кто заслужил его.
— Неужели вы, отче, думаете, что я себе не говорил этого тысячу раз, только напрасно.
— Это пройдет, — сказал ксендз Бобек, — а ты примись прилежно за труд и не думай о глупостях.
— И вы не посоветовали бы мне?
— Но я никому не советую браться за разрешение наитруднейшей на земле загадки — соглашения двух противоположных стихий и примирения двух существ, любовь которых даже есть борьба. В молодости супружество много еще имеет вероятности, что окрепнет в почтенную привычку, но под старость… и к тому же, может быть, тебя очаровало молодое существо?
Милиус опустил глаза.
— Ну, уж оканчивай исповедь откровенно, я наложу на себя покаяние, — сказал ксендз с улыбкой.
— Сам не знаю, откуда это явилось. С тех пор как я расстался с воспитанником, скучно мне стало дома. Я полагаю вы знаете панну Аполлонию, которая в городе дает уроки?
— Ну?
— Очень порядочная и достойная девица, ни весьма молода, ни стара, не богата…
— А, главное, имеет ли к тебе расположение?
— Но, отец мой, я не желаю этих юношеских, идеальных чувств. Было бы смешно с моей стороны надеяться вызвать их. Лишь бы не питала отвращения.
— А тебе, знать, понравилась?
— Очень, очень, но тут загвоздка: кажется есть страстишка.
— В таком случае, как же ты можешь думать о ней? А к кому страстишка?
— К этому спартанцу, архитектору Шурме. Но он человек порядочный, жениться не может или не хочет, и потому ее не мучает, она позабудет его, ну, и выйдет из нее добрая жена, потому что она порядочная девушка.
— Все это как-то не клеится, милейший мой доктор, — отозвался ксендз Бобек, качая головой. — Неловко составленный план весьма сомнительного достоинства. Рассуди сам. Ты говорил уже с нею об этом?
— Боже сохрани! — воскликнул доктор. — Я хотел с вами посоветоваться.
— От души не советую. Супружество вещь священная, и разве же хорошо брать женщину, которая любит другого.
— Он на ней не женится, — сказал Милиус.
— Милейший мой доктор, кто же в мире может сказать, что будет то и то или не будет? Сегодня он может не жениться, но завтра, потом… Ну а если невозможный для них теперь союз сделался бы возможным, какими же глазами смотрел бы ты на несчастную жену, упрекая себя за ее страдания?
— Вашими устами говорит холодный рассудок, и тут…
— А ты старый, седой добряк влюбился в девушку, — прервал ксендз Бобек. — Как тебе не стыдно?
— О нет, я не устыжусь честного чувства. Что же? Советуете?
— Гм! Что я советую? Помни свой возраст и характер… Я отправил бы тебя в дальнее путешествие и баста; ты позабыл бы об осенних цветах. Поезжай в Англию.
