— Что ж, он струсил? — воскликнул майор. — Ведь сам же он вызывал, и знал очень хорошо, что это так не кончится.
— Уехал некстати, — отвечал Люис, указывая на кресло. — Вы друг Богуня, знаете наши отношения, мы ведь с ним родственники. Поединок дю Валя имел бы значение, которое могли бы объяснить превратно… Нельзя ли как-нибудь это уладить?
Майор начал барабанить пальцами марш по столу, нахмурился и помолчал с минуту.
— Граф, — сказал он, наконец, — это дело так непонятно для меня, что я уже не могу вести о нем дальнейших переговоров, и имею честь откланяться; но если пан Богуслав где-нибудь на дороге выстрелит в лоб французу, я не отвечаю, и засвидетельствую, что он был вправе это сделать.
— Но, майор, Бога ради, потолкуем иначе…
— Иначе я толковать не умею. Что ты на это скажешь, пан Шабельский?
— Я? Гм! — отвечал Шабельский. — Гм!
— Видите, граф, мой товарищ одного со мною убеждения, — отозвался майор. — Соглашения никакого нет, разве пан дю Валь письменно попросил бы извинения.
— В таком случае он письменно извинится, — сказал Люис сердито.
Майор начал смеяться и показал остатки зубов, почерневших от трубки, которых у него давно уже никто не видел.
— Честное слово, это забавная история, пан Шабельский, а?
Шабельский промычал свое обычное: гм!
Люис бледнел и краснел попеременно, но получил ли приказание от матери, смотрел ли на это дело иначе, или неизвестно из каких резонов, но решился перенести оскорбление, только закусил губы и молчал.
— Знаете, граф, — сказал майор, взявшись за шапку, — что я сделал бы на месте пана Богуслава? Я не выстрелил бы в лоб французу, потому что гадко видеть человека с разбитым черепом, а я велел бы отсчитать ему двадцать пять горячих…
Граф притворился, что не слышит, и начал откашливаться.
— Затем делать нам здесь нечего, — сказал майор и отодвинулся, чтоб не подать руки, плюнул на пол, надел шапку, пустил вперед Шабельскаго и вышел.
В действительности графиня не допустила дю Валя и сына до поединка. А сколько было смеха в Вольке и в соседстве!
X
Для человека, не обладающего силой воли, нет ничего опаснее, как внезапная перемена образа жизни, привычек, даже места, на котором жилось долгое время.
С тех пор как Скальский по настояниям детей продал аптеку Вальтеру и принужден был переезжать в приобретенный им Шпротин, он сделался рассеян, печален и видно было, что его обуревали сомнения, с которыми он напрасно боролся. Все знакомые находили, что он чрезвычайно переменился, но он не жаловался, а, напротив, говорил о деревне как бы с удовольствием; когда же оставался один, то отирал слезы втихомолку. Дома ему было делать нечего, каждый угол напоминал ему о прошедшем; бедняга выходил из дому, бродил по улицам, смотрел на стены, и постоянно на его глазах навертывались слезы.
Из разговоров его видно было, что он принуждал себя, улыбался как бы насильно, молчал по целым часам, а по возвращении домой забивался в угол и сидел неподвижно, устремив глаза в стену.
Невозможно было развеселить его; он смеялся, но грустно, словно автомат, который выполняет то, чего от него требуют, но сам не чувствует того, что делает.
Он, может быть, стал более кротким и лучшим, нежели когда бы то ни было, и возбуждал сострадание, как существо, из которого вытекла часть жизни.
Милиус, обладавший весьма тонким лекарским инстинктом, первый угадал, что Скальскому грозит опасность, и, не желая пугать его, сказал об этом только сыну.
Пан Рожер презрительно улыбнулся.
— Это вам грезится, доктор. Он здоров, как рыба, ест, пьет, спит, весел, и если молчалив, то это потому, что, может быть, жаль немного покидать город и аптеку; но это обойдется.
— А я тебе говорю, — повторил доктор, — что отцу твоему худо, очень худо. Он будет еще несколько времени ходить таким образом, улыбаться, не пожалуется даже, но… как ляжет, то уж не встанет.
— Ах, все это докторские фантазии! — отвечал пан Рожер. Я отца знаю лучше вас.
Милиус молча вышел. Пан Рожер даже не думал об этом. Между тем старик Скальский ходил со своей улыбкой, сидел по углам, дремал все чаще и чаще, особенно после обеда, — и как бы подвергся тихому умопомешательству.
Это не было собственно сумасшествие, а скорее затмение рассудка с горя. Иногда необходимо было повторять ему несколько раз вопрос, чтоб он понял. Припоминал все с трудом, ничто его не занимало, и он улыбался при каждом обстоятельстве.
Ворчать на себя он позволял сколько угодно, ничего не отвечая; в обществе находила на него дремота, и он засыпал преспокойно. Мать и дочь первые заметили, что это было ненормальное состояние.
Но пан Рожер не хотел еще видеть этого. Пригласили Милиуса, который явился, прописал лекарство и ушел, не сказав почти ни слова. На другой день Скальский выбросил лекарство за окно, сказав, что принял, и сидел спокойно в углу, прося чтоб его не тревожили.
В таком положении застал его однажды Вальтер, придя после обеда. К счастью, панны Идалии не было дома, а то она недолго бы допустила их оставаться наедине. Она до такой степени упорствовала в своих замыслах, что раза два чуть не объяснилась ему сама, но Вальтер притворился, что не понимает. Несмотря на это, он теперь приходил как-то чаще и, как любопытный человек в колодец, он заглядывал в глубину этой несчастной женской души, на дне которой было черно…
Когда он вошел, Скальский сидел неподвижно в своем кабинете в углу на диване, с опущенными глазами. Хозяин машинально приветствовал гостя, пригласил сесть, и в присутствии чужого казался несколько более оживленным.
— Вы нездоровы, любезнейший пан Скальский? — спросил Вальтер кротко, взяв его за руку.
— Кто ж это вам сказал? Я здоровехонек.
— Не чувствуете изнеможения?
— Нет, нет, я здоров совершенно, — отвечал Скальский, потом замолчал и устремил глаза в потолок.
— Не пойти ли нам погулять?
— О нет, зачем гулять? Садитесь, пожалуйста!
Снова молчание, и Скальский начал дремать. На лице Вальтера отразилось сострадание.
— Пан Мартын! — сказал он, изменившимся несколько голосом.
Услыхав свое имя, аптекарь раскрыл глаза и начал улыбаться, смотря на собеседника.
— Пан Мартын, — повторил Вальтер, — говорите, что хотите, но вы нездоровы.
Аптекарь снова полураскрыл глаза и только улыбался. Казалось, что имя его, произнесенное кротким голосом, переносило его в другие времена.
— Видишь ли, — промолвил он тихо, — не надобно говорить о пане Мартыне, который в то время, когда это случилось, не назывался еще Скальским и не был дворянином. Все это погребено, забыто.
— А, кажется, это были лучшие времена, — шепнул Вальтер.
Скальский очнулся и смотрел с испугом.
— Откуда же это вам известно? Ведь доктор Вальтер человек чужой, незнакомый.
Вальтер улыбнулся.
— Сегодня чужой и незнакомый, — отвечал он тихим голосом, — но, может быть, не был всегда чужим, а когда-нибудь был и знакомым.
Скальский начал присматриваться, приподнялся с места, и снова опустился на диван.
