понять, как, несмотря на позднее время, словно по электрическому телеграфу, известное событие распространилось из гостиницы пани Поз по всем улицам. Из дома в дом пересылали его с нарочными; более деятельные сплетники будили соседей; евреи, шлепая туфлями по мостовой, бегали с вестью по самым отдаленным закоулкам; в гостиницу приходили за справками. В кондитерской Горцони все присутствовавшие, умноженные никогда не бывавшими ранее гостями, выпили несколько десятков пуншей, прежде нежели дали настоящую редакцию происшествию, пользуясь материалами, принесенными мальчиками, евреями и случайными прохожими. Никогда еще так поздно не ложились спать местные жители, ибо каждый чувствовал себя взволнованным, имел потребность высказаться, и никто и не думал о постели. Рассказ, основанный на действительном факте, принял, впрочем, фантастические размеры.
Каждый украшал его по-своему. По всему городку, за исключением грудных детей и глухих, все без исключения узнали, что сирота, воспитанник доктора, украл графиню и женился на ней.
Провизор, случайно заходивший к Горцони купить лимонов, один из первых узнал о происшествии и, не взяв лимонов, поспешил назад в аптеку. Давно уже он был в хороших отношениях с гардеробянкой панны Идалии, и ей немедленно сообщил об удивительном событии. Едва схватив содержание, панна Наромская полетела к своей госпоже.
Невеста доктора Вальтера лежала по обычаю в кресле и курила папироску, когда к ней влетела гардеробянка.
— Знаете, что случилось? Непостижимая вещь! Ей-богу невероятно, честное слово, но правда, потому что пан Теодор собственными глазами видел, как уезжали.
— Что такое? Ты с ума сошла? — сказала сердито панна Идалия.
— Как? Да ведь об этом уже всему городу известно.
— Но ведь я не знаю, в чем дело.
— Я же говорю…
— Ты пока еще ничего не сказала.
— Валек Лузинский украл старшую графиню Туровскую, женился на ней, и они уехали в Варшаву. Три раза по ним стреляли и все мимо, гнались за ними, но ксендз-викарий запер костел и отворил лишь после венца.
Панна Идалия вскочила с кресел.
— Кто? Этот подкидыш?
— Да он самый!
Несмотря на всю свою серьезность и сознание собственного достоинства, панна Идалия подчинилась чувству общему всем смертным и едва узнала новость, чувствовала уже потребность сообщить ее другим, потому что она не давала ей покоя. Она отправилась к брату, который, покуривая сигару, думал об имении, о невесте и о готовой дочери, которую должен был получить вместе с приданым.
— Ведь не стыдно, Рожер! Знаешь что?
— Что такое?
— Лузинский украл графиню Изу, женился на ней, и они уехали!
Пан Рожер презрительно пожал плечами.
— Мелешь вздор!
— Совершенная правда. Весь город в тревоге.
— Этот мальчишка Лузинский?
— Да, потому что он смел, а ты?..
— А я? — спросил с торжествующею и вместе насмешливой улыбкой пан Рожер. — Ну, что же я?
— Ты со своей деликатностью, осторожностью и нерешительностью останешься старым холостяком и потом женишься на какой-нибудь кухарке.
Пан Рожер рассмеялся.
— Ты уверена в этом? — спросил он.
— О, ручаюсь.
— Подожди же немного, а потом и говори обо мне, что хочешь.
Панна Идалия слишком хорошо знала брата, чтобы не прочесть под этой таинственностью какой- нибудь загадки.
— Ты обо мне не беспокойся, — продолжал пан Рожер, — я не так дурно веду свои дела.
Но он, однако же, ни в чем не сознался.
Доктор Вальтер узнал о непонятной для него истории Валека Лузинского от кухарки Казимиры, которая не побоялась прервать его письменные занятия. Она была уверена, что за это ей достанется, но не могла удержаться. Сверх всякого, однако ж, ожидания, известие это, которое должно было быть совершенно посторонним для Вальтера, поразило его сильнее, чем предполагала Казимира: доктор вскочил с кресла, бросил бумаги, начал расспрашивать, но не мог добиться от кухарки ничего, кроме фразы: 'так рассказывают в городе', и несмотря на позднее время выбежал из дома. Можно было сказать, что и этот, столь спокойный, всем чужой человек поражен был жаждой передачи вестей и хотел бежать по городу. На лице его действительно выражались чрезмерное волнение и тревога, и он прямо отправился к Милиусу.
Последний, в халате, большими шагами ходил по комнате возле оранжереи.
— Слышал? — сказал Вальтер, вбегая.
— Знаю.
— Но правда ли?
— Совершенная правда.
Оба доктора остановились друг против друга в изумлении.
— Ничто не помогло! — воскликнул наконец Вальтер. — Ни просьбы, ни предостережения, ни угрозы… Так уж, видно, назначено судьбою. Навязал себе камень на шею и в воду!
И он, заломив руки, замолчал; две крупные слезы покатились по его лицу.
— А ты? — сказал Милиус. — Ты небось лучше сделал?
— Да, ты прав, я поступил хуже, но если я старый, разбитый, изъеденный червями понтон утону, это еще ничего! А вот этой новой лодке надо бы долее и счастливее плавать. Ты упрекаешь меня и ты прав, потому что ты сильнее.
И Вальтер улыбнулся насмешливо, смотря на Милиуса, который покраснел.
— Надо сказать правду, — возразил последний, — что и я было свихнулся, но женский ум меня спас, а тебя погубила женская хитрость.
— Меня! Что мне? А вот молодой человек… О Боже мой!
— Но почему же этот негодяй так тебя занимает? — воскликнул Милиус. — Он был у меня, как родное дитя, а между тем, зная его ближе, я его не жалею. Тебе он никто!..
Вальтер стоял бледный, дрожал, слезы текли по исхудалому лицу его.
— Никто, — сказал он тихо, — никто! Нет, этот молодой человек мне сын!..
— Твой сын? — воскликнул Милиус, отступая. — А ты?..
— А я — Марк Лузинский, — прошептал Вальтер и упал на диван.
XVIII
В костеле у обедни, по обычаю, было очень людно. Служил сам ксендз-прелат Бобек; убранный его старанием алтарь утопал в цветах и зелени. В дыму фимиама виднелись кое-где улыбавшиеся розы и венки осенних астр, а взглянув от большого алтаря на костел, можно было видеть венок из людских лиц со всеми оттенками весны и осени.
На передних лавках заседали почетные лица, так называемый большой свет, который даже в храме Божьем устранялся по возможности от столкновения с малым светом. Надобно было видеть, как широко расселась аптекарша, чтоб не допустить с собою на одну лавку пани Поз. Владетельница гостиницы делала то же самое, боясь соседства сапожницы, а сапожница боялась, чтоб возле нее не села простая мещанка из предместья. Все это совершалось тихо и незаметно, и только более внимательный глаз мог уловить стратегические движения и угадать, для чего один сморкался, другой делал вид, что горячо молится, когда
