— Да, — отвечал Симонис. — Любовь эта началась, когда моя жена была еще ребенком. Признаться, я забыл о ней, но она была мне верна… Ну, вернувшись, я и решил жениться.
Последние слова он сказал с каким-то стыдом, так что Блюмли рассмеялся.
— И отлично сделал, — возразил он; — и я завидую тебе; ты счастлив, чего же больше.
Блюмли догадался по стыду Симониса, что вероятно он не сделал своей женитьбой хорошей партии, а потому и не расспрашивал его о подробностях; хозяин вышел на минутку в комнату и, пошептавшись там с женой, тотчас вернулся.
Через четверть часа боковые дверцы открылись и молодая женщина, наскоро одетая в шелковое платье, вынесла оттуда поднос, с бутылкой вина и пирожными.
Это была та самая черноокая и черноволосая головка, которую Блюмли заметил, входя в квартиру Симониса. Последний представил свою жену соотечественнику. Молоденькая женушка села за стол и с радушием интеллигентных людей начала потчевать гостя. Блюмли нашел ее очень милой, приятной и веселой.
Рюмки быстро пустели, а бутылка высыхала, так что хозяйка принесла другую; в то же время вошел человек в фартуке под сюртуком. Это был кондитер, отец хозяйки, который пришел сюда приветствовать своего земляка Блюмли. Началась оживленная беседа, и Блюмли узнал, что бывший секретарь министра, кабинет-секретарь короля и политический агент, был в настоящее время не более как помощник и зять кондитера.
Казалось, что его карьера навсегда кончилась, а Шарлота и не позволяла ему думать о ней.
— Слава Богу, — проговорила она, — в нашем доме ни в чем нет недостатка и поэтому нечего шляться по свету и подвергать опасности свою жизнь.
Блюмли, просидев часа два, глубоко вздохнул и неохотно оставил Симониса. Хотя положение Макса было очень скромное, Блюмли, будучи значительно богаче Симониса, завидовал ему.
Баронесса Пепита после отъезда Масловского долго не показывалась в свете и, наконец, показавшись, держала себя в нем равнодушно, холодно и гордо; ухаживавших за ней поклонников она отталкивала резкими ответами, так что вскоре, несмотря на ее красоту и молодость, она отвадила от себя всех женихов; никто не смел подойти к ней, все говорили, что она в кого-то сильно? влюблена.
Масловского уже никто не видел при дворе; его отец даже не попросил об его отставке, и как отдал его Брюлю, так и взял его назад и запер в деревне.
Стольник навсегда порвал отношения с министром и стал в оппозицию против двора за то, что Брюль хотел женить его сына; он не мог простить ему этого и называл его тираном, нахалом; словом, он сделался ярым республиканцем.
Ксаверий в наказание за то, что позволил себе влюбиться в немку без позволения отца, зная, что этот брак невозможен, был сделан экономом в имении стольника. Правда, он время от времени выходил к столу и иногда к гостям, но больше находился в поле, на скотном дворе, при косарях и молотильщиках. Иногда отец, чтоб сбить спесь сына, как он выражался, посылал его в вонючую винокурню смотреть за выгоном водки или в двуколке в Грубешов, Холм и Люблин за покупками; через полгода ему дали верховую клячу. Однако отец, посоветовавшись с деканом Петрашкевичем, посчитав лета сына и заглянув в свою совесть, решил женить его, чтобы положить конец порче его молодой крови. Он хотел отдать ему фольварок Руды и сам подыскал ему невесту, единственную дочь хорунжего Зерковского, наследницу богатой деревушки Жлобы.
Однажды вечером, когда Ксаверий принес ключи от скотного двора и амбаров и стал у порога в ожидании распоряжений, стольник глубоко вздохнул и, обращаясь к нему, начал:
— Что, бишь, хотел сказать… а!.. Тебе приходила охота жениться… Гм!.. Верно, тебе надоела холостая жизнь, если ты влюбился в немку… Исходя из этого, ведь я не тиран — я подумал о твоей женитьбе и согласен на нее, только с тем, что я сам выберу тебе жену.
Стольник ожидал благодарности; он взглянул на сына, но тот молча продолжал стоять.
— Что ты скажешь на это?
— Не имею никакой охоты жениться, — отвечал Ксаверий.
Отец вспылил.
— А, вот как! — воскликнул он. — Понимаю! Это потому, что отец желает! Но если мне нравится, то я не стану спрашивать тебя и женю, потому что имею право и не позволю наступить себе на ногу, понимаешь?
Ксаверий, не желая бесить отца, молчал.
Здесь отец прочел ему целую проповедь об обязанностях детей по отношению к родителям, о немцах и поляках, о разнузданности молодежи и т. п. Сын слушал его терпеливо, затем поцеловал руку отца и ушел.
Стольник был печален, но стоял на своем. На следующий день приказал сыну ехать на Жлобы к хорунжему под предлогом обмена пшеницы на семена. Он дал ему письмо к Зерковскому. Ксаверий поехал; его приняли весьма радушно. Молодая девушка была здоровенькая, кругленькая и воспитанная по- домашнему; хозяйство, по-видимому, было очень большое. В гостиной хозяйка и дочь сортировали мотки ниток, привезенных от крестьян с деревни, вешали лен и раздавали его тем же крестьянам, нисколько не стесняясь и не стыдясь своего гостя. Сам хорунжий несколько раз ходил с ключами в амбары, не доверяя их людям. На дворе был разостлан лен, через открытые двери можно было заметить людей, приходивших за разными хозяйственными нуждами. Хорунжанка с любопытством смотрела на Ксаверия; мать — тоже. Говорили очень мало и то о посторонних предметах.
Его пригласили к обеду, который хоть и был приготовлен для гостя, но состоял из простых блюд.
Едва Ксаверий вернулся, как отец уже ждал его у порога. Он привез пробу пшеницы. Вечером он спросил о девушке и нравится ли она ему. Ксаверий промолчал.
С этого момента дело пошло наперекор. Отец, через каждые три дня, приказывал сыну ездить на Жлобы; иногда и сам ездил вместе с ним. Ксаверия сажали подле молодой девушки; но он был вежлив, и только. Рассчитывая на крепость и свежесть девушки, стольник ошибся и сердился. Через некоторое время он хотел обручить сына, но Ксаверий, привыкший к повиновению, бросился к ногам отца и решительно заявил, что не женится.
Сцена была ужасна: между ними произошла такая ссора, что даже вся прислуга сбежалась к дверям. Стольник кричал, сердился, краснел, бил кулаком по столу, но ничего не помогло. Долго после этого он не мог успокоиться и проклинал день и час, когда отдал Ксаверия ко двору, который испортил ему единственного сына и сделал из него человека, не понимающего, что ему нужно.
Обручение отложили на неопределенное время. Происходила борьба между энергией отца и настойчивостью сына. Наконец, Масловский заметил, что в его сыне течет его собственная кровь, и он пригласил для совета того же декана. Этот последний предлагал предоставить это времени; в сущности, иначе и нельзя было поступить, потому что стольник не хотел прибегать к крайностям.
Таким образом, жизнь Ксаверия сделалась поистине пыткой, и от его прежней веселости не осталось и следа. Он сделался молчаливым, мрачным, задумчивым, наконец, начал бледнеть и хворать; стольник, заметив это, струхнул не на шутку: — это был его единственный сын; — но все еще не хотел сдаться, несмотря на то, что любил его по-своему.
— Хоть бы его излечили эти немецкие амуры, — бурчал он про себя. — В сущности чего нельзя, того уж нельзя.
Он хотел отправить его под каким-нибудь предлогом для развлечения, придумать какое-нибудь лекарство, но ни он, ни декан не могли подыскать ничего подходящего.
Наконец, война кончилась, а вместе с этим настало время отъезда двора и баронессы в Дрезден. Ксаверий, несмотря на бдительность и строгость отца, тайно переписывался с ней и, получив письмо об ее отъезде, очень опечалился, так как после этого даже переписка с ней сделалась затруднительной. Стольник возрадовался, что немцы ушли в Дрезден.
Почти в то же время у соседа подкомория предстоял бал в честь его именин, на который съехались все окрестные шляхты; для угощения их был построен навес, поставлены столы на несколько сот человек и выкачено несколько сорокаведерных бочек вина.
Стольник был известнейшим любителем вина, точно таков же был и люблинский меценат Завистовский; оба были гуляки, каких мало. Они пили, соперничая друг с другом, находя особенные способы
