умела согласовать набожность с семейными обязанностями.
Три дочери выросли у матери, заботливой и воспитавшей их в смирении и вере.
Когда бранденбуржцы давали передышку князю Болеславу а он мог посидеть в калишском замке — он чувствовал себя вполне счастливым. Воин не потерял простого, детского почти обхождения. Он садился с женой и детьми у печи, разговаривал с ними и с прислугой, смеялся и довольствовался жизнью простого помещика.
Многие из состоятельных лиц, пожалуй, больше князя тратили на роскошный стол и одежду. Калишский князь дозволял забавляться другим, сам же он не нуждался ни в какой роскоши.
Казна была полна, но требовалось из нее дать приданое дочерям и содержать рыцарей; для своих нужд князь и жена тратили очень мало. Каждая военная добыча пополняла казну.
Княгиня Иолянта, кроме праздничных дней и приема гостей, надевала шерстяное серое платье, белую косынку на голову; драгоценностей — никаких. Девочки ходили в одном белье, а зимою — в простых шерстяных платьях. Князь надевал куртку, подпоясывался ремешком, шелка не признавал, разве только по большим праздникам, отправляясь в церковь — и то для Бога, не для людей.
Понятно, что при таком господине и придворные не особенно могли щеголять, что иногда им и не нравилось, в особенности, когда приезжал кто-либо из родичей-князей, привычных к германской роскоши.
В Калише редко появлялись за столом серебряная и золотая посуда или же восточные ковры и материи, разве только в честь какого-либо иерарха церкви или ради семейного торжества.
Когда князь Болеслав принужден был приодеться и навешать на себя золотые вещи, то чувствовал себя словно в цепях, по возможности поскорее освобождаясь от них.
Князь и жена были очень набожны, но это не мешало им заботиться о повседневной жизни.
Духовник, одновременно исполнявший обязанности канцлера, был постоянно с князем. Иногда его сменял другой старик-священник. Имелись и воеводы, и подкоморьи, и придворные чиновники, но все это были друзья дома. Болеслав никому не позволял падать ниц, более близких очень любил, а ложь — даже ради мести — была ему противна.
При этом князь обладал вкусами помещика. Любил лошадей и стада, тщательно расспрашивал об урожае, разговаривал и шутил с простыми садовниками, словно с равными себе. Случалось, что, встретив по дороге бедного старика, шел с ним, весело болтая и вызывая на разговор.
В его характере было желание всегда быть веселым и не морщить чело ради внушительного вида. Людей сумрачных подозревал, что они таили в мыслях что-либо скверное.
Последние годы прошли для князя беспокойно, так как ему усиленно досаждали бранденбуржцы.
Как раз в это время скончалась мать Пшемыслава Погробовца, и ему пришлось заботиться о землях наследника, как о своих.
Едва успел он сжечь Санток, чтобы не дать в нем укрепиться германцам, едва основал на границе три крепостцы, как уже бранденбуржцы вновь отстроили пограничную крепость, да еще выстроили Сулинец, чтобы засесть в нем и выжидать момента. Пришлось поэтому брать Сулинец, а так как его отчаянно защищали, то поляки подходили под его свежевыстроенные стены под прикрытием щитов — словно под мостовым настилом, — топорами сбили глину и подожгли; тогда лишь крепость была взята.
Попал в плен саксонец Сабель, однако Санток так и не удалось взять обратно. На следующий год снова пришлось разорить Сантоцкую область, чтобы не дать отдыха бранденбуржцам и саксонцам, а на стены Сольдына взбираться по лестницам. Обе стороны постоянно переходили к нападению, а из-за Сантока пролилось немало крови.
Воспитаннику князя Болеслава, Пшемыславу Погробовцу, дома называвшемуся запросто Пшемко- Сиротой, в то время было почти шестнадцать лет.
Юноша удивительно красивый, сильный, видный, живой, рвался из рук дяди-опекуна не ради стремления к власти, так как был мальчиком послушным, а ради рыцарских потех.
Что же касается князя Болеслава, то он его как раз и не отпускал в поход, опасаясь и любя, как единственного наследника. Знал князь, что отпустить молодежь на свободу — самое опасное. Поэтому удерживал его, как мог, однако в то время удержать от похода шестнадцатилетнего юношу, когда поход был единственным призванием каждого князя, было не под силу и величайшему авторитету.
Между тем весною 1272 года опять пришлось либо вырвать Санток из германских рук, чтобы они в нем не уселись основательно, либо по меньшей мере не давать им ни минуты покоя.
Князь Болеслав собрался было лично в поход, как вдруг в утро сырого мая схватил лихорадку. Сейчас созвали баб, они давали ему зелья, горькие до отвращения, отгоняли лихо крестным знамением, ксендз отслужил молебен, однако лихорадка упорствовала и не уходила. Всегда легче схватить ее, чем от нее избавиться.
Князь, хотя и выносливый вообще, ходил печальный и терял терпение, так как болезнь случилась ужасно не вовремя. Кончалось лучшее время для похода, высоко росли травы, погода для воинства ни жаркая, ни холодная. Послать же дружину без себя князь не решался, так как некому было его заменить. Когда ему приходилось громко и весело распорядиться, рыцари мчались за ним, не разбирая.
Как бы то ни было, во второй половине мая князь готов был даже идти в поход несмотря на болезнь. По его словам, однажды он уже после хорошей встряски верхом и вспотев, избавился на войне от лихорадки.
Княгиня Иолянта, никогда ни в чем ему не перечившая, не сопротивлялась и теперь, но все-таки беспокоилась.
Однажды в прелестный майский вечер князь Болеслав, Иолянта и их младшая дочь сидели на крыльце калишского замка. Город, хотя и достаточно укрепленный для того времени, все-таки не блистал роскошью. Дома в большинстве были деревянные и низкие.
Князь в куртке, сидя за столом, потягивал теплое вино с пряностями, чтобы его теплом прогнать лихорадку; княгиня тихо разговаривала с дочерью, сидящей поодаль. Вдруг паж вбежал с радостной вестью, что из Познани едут гости.
А так как Пшемка-Сироту все любили, то кругом обрадовались.
— Говори: гость, а не гости! — закричал князь пажу, который стоял с веселыми глазами, ожидая благодарности за приятную новость. И поставил кубок на стол.
— Но ведь гости, ваша милость, — возразил паж, — так как не один лишь князь Пшемко, но и еще с ним много рыцарей.
Княгиня поднялась, беспокойно поглядывая на мужа.
— Ба, Пшемко любит, — ответил князь, — чтобы кругом него был блеск, много народа, должен был поэтому нарядить придворных, а вот этому показалось, что он едет не один.
Говоря это, князь пошел к дверям, ведущим на двор, встретить гостей, как раз слезавших с лошадей.
Действительно, отряд был многочисленный и блестящий. Во главе ехал юный, шестнадцатилетний, высокий, с длинными золотистыми кудрями, голубыми глазами, ловкий, гибкий, сильный, гордо и властолюбиво посматривавший Пшемко.
Его можно было принять за более взрослого, чем он был в действительности. Уже пробились бородка и усы, и — нетронутые еще сталью — как бы пухом золотистым покрывали его весело улыбающееся личико.
Хотя и в дороге, князь был в стальной кольчуге, красиво отделанной драгоценностями, в плотно облегающем фигуру платье с блестящим поясом, у которого болтался элегантный кинжал, на ногах золоченые шпоры, а на плечо накинут легкий темно-красный с золотой стрелкой плащ.
Видно было, что он любил прифрантиться и обращал внимание, что на себя надеть. Его шлем, в золотых полосках, сиял покрытыми драгоценностями крылышками.
Пшемко выглядел таким красавцем, таким барином, что, посмотрев на него, дядя поднял руки и весело воскликнул:
— Ну и пан! Ну и красавец!
И, взглянув на стоящих кругом, увидел, что паж был прав, так как Пшемко приехал не один, а торжественно, и в обществе почтенных мужей, словно с посольством.
Рядом на убранной лошади ехал серьезный муж, тоже приодетый и вооруженный, как на бал,
