быть, вам это будет неприятно…
— Что прикажете? — еще суше перебил граф, гордо выпрямляясь.
— Граф, — сказала еще медленнее Черемова, пристально глядя на своего собеседника, — всем известно, что ваши дела весьма плохи; поговорим об этом прямо, откровенно.
— Я! Мои дела плохи! — воскликнул граф с сильным неудовольствием. — Кто же об этом донес вашему сиятельству?
— Кто? Об этом говорят все, это общее мнение.
— Где?
— Везде; все об этом знают и говорят.
— Кажется, я прежде всех мог бы знать об этом, — отвечал граф тоном менее почтительным, но более насмешливым.
— Именно от вас-то я и хотела узнать истину.
— Не вижу надобности отдавать вам отчет; притом здесь не место и не время. Но позвольте мне, в свою очередь, спросить, на каком основании вы требуете от меня отчета о моем имении? О моем!.. — прибавил граф с ударением.
Голос и тон, с какими произнесены были эти слова, задели за живое старуху. Неуважение, к которому она не привыкла, глубоко оскорбило ее; она раскраснелась и, подняв голову, гордо сказала:
— Милостивый государь, это имение принадлежит столько же вам, сколько и моей дочери.
— Внукам, вы хотели сказать?
— Однако ж, Самодолы вы взяли за Евгенией.
— Так, — произнес насмешливо граф, — четыреста душ и четыреста тысяч долгу, тогда как душа там и пятидесяти червонцев не стоит!
Графиня так была раздражена, что не могла отвечать; она махнула рукой, хотела было перейти в зал, но возвратилась.
— Ложь! Ложь! — вскрикнула старуха прерывающимся голосом. — На Самодолах, предназначенных для дочери, был только банковый билет покойного мужа.
— Но мы платим вам проценты.
— Уже два года я ничего не получала.
Сигизмунд-Август замолчал.
— Заплачу, — произнес он после паузы, — но вы, надеюсь, не будете требовать от меня отчетов.
— Так вам угодно говорить с матерью вашей жены? — спросила графиня с возрастающим негодованием.
— Я говорю теперь не с матерью моей жены, но с кредитором, который требует от меня отчета, не имея на то никакого права.
— Милостивый государь!
— Так, ваше сиятельство.
— В сторону это, в сторону, — заговорила графиня дрожащим от гнева голосом, — теперь пришло время потребовать от вас другого рода отчета… Моя дочь несчастна с вами!
— Кто же об этом донес вам?
— Достаточно взглянуть, чтобы убедиться в этом!
— Я бы советовал вам спросить о том графиню и не заключать по догадкам; не мешало бы и меня спросить, счастлив ли я.
— С этим ангелом!.. — воскликнула мать и заломила руки, но спохватившись, что ее могут увидеть, начала махать платком, приняв спокойную наружность.
— Об ангеле и его крылышках, которые иногда так далеко его заносят, советую расспросить у меня, — сказал граф с насмешкой.
— Вы клеветник! Вы недостойны, чтоб вас земля носила! — вскрикнула графиня, не в состоянии будучи удерживать гнев.
— Графиня, на нас начинают смотреть, — отвечал холодно зять по-французски, — не перейти ли нам в залу.
Говоря это, он подал ей руку и с выражением полной сыновней покорности, с улыбками и комплиментами ввел ее в зал. Старуха, казалось, была совершенно довольна зятем. Через четверть часа под предлогом головной боли графиня ушла в свои покои, сопровождаемая тем же внимательным зятем. Сколько драм покрывает эта головная боль, сколько тайн и грехов! Славная болезнь, которую можно принять и снять с себя по собственному желанию.
Едва только граф возвратился в зал, лакей шепнул ему на ухо, что в задней комнате ожидает его Смолинский с весьма важным делом.
Немного добра обещают эти господа, являющиеся с бумагой в руке: редко бумага эта приносит счастье, всего чаще — горе, убытки, заботы, а иногда — неизлечимые удары. Увидев Смолинского с бумагой в руках, граф гневно сказал:
— Я полагаю, что можно было бы и завтра придти с этим делом, можно было обождать.
— Ни минуты, — отвечал Смолинский.
— Что там?
— Что ж может быть? Разумеется, несчастье.
Граф задрожал и совершенно растерялся. Еще не зная, что ждет его, он схватился за голову и упал в кресла.
— Говори же!
— Абрамсон…
— Абрамсон обанкротился, и мой залог пропал?
— Так точно.
— Не может быть!
— Форменное объявление и секвестр на Сломницкое поместье. Дендера не сказал ни слова, поглядел бессмысленно на черные
окна и опустил глаза в землю; губы сжались, лоб наморщился, граф постарел в одно мгновение.
— Что же мне делать? — спросил Смолинский.
— Что хочешь.
— Позвольте вам напомнить, хотя уж теперь и поздно, что я был всегда против этих залогов, я всегда говорил…
Граф ничего не слышал; он перебирал в голове разные отрывочные мысли.
Смолинский со свойственной ему наглостью уверял графа во лжи; Абрамсон был ему обязан, что получил залог, за который графу платил по червонцу с души, а Смолинскому по три злота. Теперь, когда Абрамсон объявлен банкротом, он боялся, чтобы граф не вспомнил, как часто он говорил в пользу еврея и залогов, и потому, предупреждая упреки, отказывался от прошлого. Триста душ пропало за шесть тысяч злотых, заплаченных графу, и тысячу, отданную комиссионеру. Еврей между тем, обокрав казну на несколько десятков тысяч, бежал в Броды.
— Что же мне делать? — повторил Смолинский, косо поглядывая на графа.
— Ступай, повесься на первой осине, — проговорил граф, мгновенно встав с места и, не сказав более ни слова, возвратился в зал уже веселый и спокойный. Если бы кто-нибудь увидел его, когда он входил в ярко освещенные покои, никто бы не подумал, что он несет с собой тайну, от которой зависит судьба целой семьи. Улыбаясь, граф остановился в двери, увидев пана Яцека Курдеша, и отвел его в сторону.
— Предстоит мне весьма выгодная спекуляция, не хочешь ли в долю со мною?
— Что же это такое, если позволите спросить?
— Отличный, прекрасный случай! Может быть, наверно! Подряд! Сто на сто! Есть у вас двадцать тысяч?
— Откуда у меня возьмется такая наличная сумма? — спокойно отвечал пан Яцек, решившийся, по- видимому, не уступать перед настоятельностью графа и начинавший уже догадываться. — Нам ли прятать такие капиталы?
— Жаль. А можно было бы копейку на копейке выиграть.
— Жаль!
