Трудно описать, что сталось с Бжозовской при виде этого свертка; сначала она не поняла в чем дело, но, угадав значение этого подарка, она с криком, словно гадину, бросила его, отскочив на несколько шагов. Она заломила руки, глаза ее загорелись гневом, и словно новый свет просиял ей; она отскочила грозно от смешавшегося графа, который поздно сообразил, что сделал глупость.
— А, так, почтеннейший граф! — крикнула она, вся задрожав. — Так ты думаешь, что я тебе продам свое дитя? Тебе хотелось бы купить мою честь за золото! Ты вообразил себе, что я какая-нибудь дрянная служанка, что я продажная!
Гнев мешал ей говорить; граф стал было объясняться, бормотал, краснел, но старая панна, сильно обиженная, раз дав волю языку, не могла опомниться.
— Ошибаешься, почтеннейший, если думаешь, — кричала она, — что мы голыши, которых можно купить и обмануть, как тебе угодно, потому что ты граф! Хочешь жениться, так я помогу тебе и не за деньги; а если думаешь только обмануть, с нами тебе не удастся, я первая выцарапаю тебе глаза… Я хоть в ситцевых платьях хожу, но в твоих деньгах не нуждаюсь…
Видя, что это не шутки, граф поднял брошенный сверток, закусив с гневом губы, и в бешенстве удалился, поспешно вскочив на лошадь; но, прежде чем успел он отъехать, наслушался того, чего не слышал еще ни от кого в целую жизнь, и с вымытой головой полетел домой.
Бжозовская, задыхаясь, разгневанная, вся еще дрожа от досады, воротилась в Вульки и встретила на крыльце Курдеша, читавшего по книжечке молитвы. Завидев ее, старик догадался, что с ней случилось что-нибудь и, смеясь, спросил:
— Ну, что там? Не лисица ли утащила хохлатую курочку? Может быть, волк унес у тебя ягненка? Должно быть, случилось что-нибудь ужасное, потому что ты заметно смущена, Бжозося!
Приживалка не собралась еще, что ответить, как Курдеш прибавил:
— Но, я вижу, ты идешь из лесу?
— Да, из лесу, с прогулки, — ответила она.
— Не случилось ли, сохрани Бог, что-нибудь с тобою?
— Ничего! Ничего! — холодно ответила Бжозовская, приходя в себя и стараясь пробиться скорее в свой уголок.
— Как ничего? Да ведь я вижу, что ты или испугана, или рассержена.
— Не стоит и говорить об этом, — пробормотала она и ушла.
Франя также ничего не добилась от нее, кроме нескольких презрительных слов на счет графа.
Сильван, после этой истории окончательно униженный, решил и поклялся бросить совершенно неудачное волокитство за Франей. Страшно мучил его стыд, но он благоразумно затаил свои страдания и молчал.
Между тем Вацлав прибыл с госпожой Дембицкой в Кудростав, где всем тотчас же необходимо было похвастать новым приобретением. Наняли его, торгуясь, за весьма небольшие деньги; поставлено ему в обязанность учить мальчишек чему только можно и как можно больше; запрещено портит фортепьяно своим брянчанием, дозволено играть только при гостях, если его попросят, и Для себя раз в неделю, в воскресенье (это было для него главное). Поместили его в скверной и сырой квартирке, едва только не отказали ему в самых первых потребностях жизни; Дембицким казалось тяжело это нововведение, но вместе с тем хотелось им и похвастать как можно больше. И весть об учителе разнеслась по соседству; Целенцевич трубил, что Дембицкие взяли для детей учителя музыки, бывшего воспитанника графа и учителя графини, что они платят ему огромное жалованье и т. д., и т. д.
Первый, привезший это известие в Дендерово, был ротмистр Повала: он пустил его среди общего разговора, и оно долетело прямо до ушей Цеси. Ни покраснела она нисколько, ни удивилась, только сказала себе: «Он воротился для меня».
— Но что мне, — прибавила она, — какой-нибудь бедный учитель, хоть он, кажется, и сходит по мне с ума! Невероятно, чтобы он не явился к нам. Приму его холодно и строго! Это дерзость.
Граф, узнав об этом, нахмурил брови и стал заметно беспокоиться.
— Он хотел ехать в столицу, — сказал он, — или поселиться в Житкове, в Каменце. Зачем же вернулся опять сюда? Тут нет смысла! Нужно увидеть его и хорошенько намылить ему голову.
В это время кто-то стал искренно распространяться по поводу благодеяния, оказанного графом Вацлаву; старик Дендера отвернулся, нахмурившись, и будто по чувству скромности прервал:
— Не станем говорить об этом, не стоит!
Он заметно смешался и не рад был известию.
Вацлав в Кудроставе не легко привыкал к чужому дому и к своей обязанности. Да и дом-то был оригинальный, каких и у нас немного, хоть у нас нельзя пожаловаться на недостаток оригиналов. Господа Дембицкие, недавно разбогатевшие, желая войти в круг помещиков, соединяли скупость с роскошью напоказ, которую, по их убеждениям, требовало их новое положение. Эта мещанская роскошь, безвкусная и смешная, вместо того, чтобы возвышать, унижала их и выставляла на смех, которого они не умели и заметить, потому что все насмешки принимали за чистую монету, не допуская мысли, чтобы кто-нибудь вздумал смеяться над ними.
Горек хлеб чужой, горька чужая кровля, хоть бы и не из милости приходилось есть, не из милости пользоваться приютом; хоть бы за то и другое платил и переплачивал труд, все-таки тяжела жизнь наемника! Тем, кто предлагает нам свой стол и свой дом, кажется часто, что никакие усилия и самопожертвования не в состоянии оплатить их великого благодеяния; а нам думается всегда, что работа стоит гораздо дороже. Тяжело быть слугой; каково же быть в этом ложном положении, которое отделяет слугу от бедного приятеля? Если мы имеем дело с людьми без сердца, идет постоянная борьба: они хотят, чтобы ты был их слугою, ты хочешь остаться независимым. Именно в таком положении был Вацлав у Дембицких, которые хотели сделать из него все, в уверенности, что за их небольшие деньги они купили себе всего человека, что он продался им во всех отношениях, без исключения; каждая минута его свободы считалась украденною, и как скупец, который, заплатив за кушанье в харчевне, съедает его до последней крошки, хоть бы заболел от этого, так они везде и во всем постоянно пользовались услугами Вацлава. Кроме уроков музыки, он должен был постоянно ожидать их приказаний; сам пан Дембицкий посылал его после обеда в город и сердился, если он не возвращался к утреннему уроку; его просили вести счеты, смотреть за людьми, давали скучнейшие и неприятнейшие поручения, не обращая внимания на то, что это мучит его. Он должен был считать себя счастливым, что прислуживает.
Пани Дембицкая, если соблаговоляла дать ему лишнюю чашку чаю, воображала, что уже во всех отношениях исполнила долг вежливости. Жалка и тяжела была эта жизнь! Беспрестанно водимый напоказ и принуждаемый отличаться, унижаемый и бросаемый, как пешка, Вацлав, едва отведав деревенской свободы, рад был бы как можно скорее от нее отделаться.
Единственным утешением ему было вырваться на свободу: походить, подумать часок, помечтать о своем искусстве и его великих таинствах; а несколько книжек, немых друзей, лучших (хотя и они так часто обманывают), ободряли его.
Дом Дембицких, как уже сказано, был оригинален. Пан и пани оставались по-прежнему экономами, разыгрывая при надобности господ, и разыгрывали их весьма смешно. Оба, по-видимому, не занимались хозяйством, иногда даже притворялись совершенно равнодушными к нему, но украдкой мешались в дела слуг, мучеников их недоверия, и, зная отлично свое ремесло, везде искали обмана, где его даже и не было.
Сам пан Дембицкий, высокий, сильный мужик, с рыжими усами и бакенбардами, притворялся, что чрезвычайно любит газеты и общество; кричал чрезвычайно громко и смело врал; побрякивал деньгами, об изобилии которых упоминалось частенько; тратился на роскошь наружную и жил с отвратительнейшею скупостью. У них была коляска, карета, цуги, ливреи; но люди у них ели без соли, ходили дома босиком или в лаптях, а какой-нибудь мужик из деревни прислуживал от воскресенья до воскресенья и назывался хамом.
Поднявшись выше своего положения, Дембицкие думали о себе уже так высоко, что всех, кто стоял ниже их в общественной иерархии, считали недостойным взгляда, такою дрянью, таким ничтожеством, что едва называли их людьми. Можно себе представить, как глядели они на Вацлава, принужденного служить им из-за куска хлеба.
С высшими, хоть и лезли они в равенство, оба беспрестанно переходили от гордости и надменности к
