руками.
Брат Павел плакал, стоя у калитки с ключами; отбросил рясу, починкою которой был занят (так он обычно заполнял минуты досуга: обшивал весь монастырь, молясь в своей келье), упал ниц, когда увидел обоих ксендзов, целовал подолы их ряс и, обняв, ввел в монастырь с невыразимым восторгом и увлечением. Приняли их как мучеников и героев… О! Какой это был чудный миг, когда после всех претерпенных мук победители были встречены рукоплесканиями чистых духом людей! И невольно, по-людски, затрепетало в них сердце, не бившееся ни для суеты, ни для тщеславия, ибо в рукоплесканиях толпы слышен был глас Божий!.. Бывает, что человек ошибается, но народ не ошибается; он ничего не знает, не может доказать ни причин своего отвращения, ни любви, но когда любит и когда ненавидит, в его любви или ненависти слышен глас Божий.
Монахов встречали, обливаясь слезами. Смиренные и смущенные, они, как могли, уклонялись от торжественной встречи. Их победа, упорство, мужество, готовность идти на смерть были примером и девизом для гарнизона; приор встретил их как брат и отец, с благодарением Богу за то, что мог встретить обоих живыми, увенчанными мученическими терниями.
— Ничего мне не говорите, — сказал он в минуту приветствия, — я знаю, что вы еще под впечатлением шведской силы и будете уговаривать меня сдаться. Пусть займутся этим брацлавский староста и его единомышленники, мы же пойдем вместе к алтарю нашей Заступницы.
Такова была всегда первая и последняя мысль Кордецкого.
— Молитесь, прося; молитесь, благодаря; молитесь, страдая, или когда пострадали; молитесь, верьте и трудитесь! И молитесь всячески: делом, устами, сердцем, мыслью и всей своей жизнью!
Прежде чем дошли до часовни, сколько вопросов, сколько назойливых приставаний пришлось выслушать обоим монахам о Миллере, о войске, о стане! Напрасно приор отталкивал дерзких.
— После, после… прежде всего надлежит поклониться нашей Владычице.
Стали петь лоретанское славословие Царице Небесной.
После славословия прибывших направили в рефекториум,[22] куда вслед за ними толпой стала напирать шляхта; все жадно стремились услышать историю обоих монахов, от них самих узнать характеристику Миллеру, шведского и польского лагерей, их силы, а также роль, которую играли у шведов заблудшие польские братья. Кто они, на цепи приведенные невольники, которые не смеют поднять меч и с сухими глазами и опущенной дланью смотрят, как шведы идут войной на их братьев?
Оба ксендза, пораженные превосходством шведских сил, невольно расписывали могущество осаждавших, и морщил брови Замойский, видя, какое впечатление производит рассказ даже на бодрых духом. Приор также заметил и, взяв Малаховского за руку, сказал шепотом:
— Оставьте в покое шведскую мощь и сами идите спать. Итак, не насытив своего любопытства, только слегка удовлетворив его обрывками слышанного, разошлись все из трапезной.
XI
О том, как Калинский опять уговаривает сдаться, а приор ограничивается письмом к Миллеру
На другой день, по освобождении монахов, посол за послом стали наезжать в монастырь и требовать сдачи, ссылаясь на оказанную милость (так называл Миллер отмену смертной казни монахов). Все уходили с одним и тем же ответом:
— Обсудит рада, а приор сообщит.
Кордецкий оттягивал решение, считая победой каждый отсроченный проволочкой час; в глубине души он был уверен, что должно случиться нечто неожиданное, внезапное, чему суждено не только прогнать шведов от Ясной-Горы, но и из всей Польши. Замойский также стоял за волокиту, один только Чарнецкий стремился в бой, но уже не говорил об этом. В полдень отправили в ставку генерала ходатаев просить, чтобы он дал пропуск двум монахам к Карлу-Густаву, который стоял в то время в Могиле под Краковом. Предлогом выставлено намерение просить у короля другие и, как надеялись, более льготные условия сдачи; скрытою целью был, конечно, выигрыш времени.
Миллер, усмотрев в желании приора именно последнее, т. е. оттяжку, отвечал, что на посольство не согласен; действительно, оно было бы равносильно новому перемирию на время отсутствия послов. Он объяснил, что сам снабжен всеми полномочиями для заключения условий сдачи, а когда пункты будут составлены и приняты, он обязуется доставить монахам ратифицированный, подписанный королем и снабженный его печатью договор. Под предлогом необходимости передать столь важный ответ с верным человеком, Миллер отправил снова Калинского, который прибыл на Ясную-Гору под маской заботливости о благе Ченстохова и в роли доброго католика, принимающего близко к сердцу неприкосновенность святого места. Приор по обыкновению пожелал иметь свидетелями разговора старейших представителей шляхты и братии, потому Калинского ввели в дефиниториум, где, насколько хватило средств у осажденных, устроили прием для пана старосты. Калинский, более гордый, чем когда-либо, набравшийся еще пущей смелости и многословия, с самоуверенною важностью расселся в кресле и начал речь. Он повторял в ней все те же, знакомые нам аргументы.
— На вас напало какое-то безумие, род сумасшествия, — говорил он, — вот, благодаря мягкости Миллера, вы сопротивляетесь дольше Кракова с ничтожной горсточкой людей! Не довольно ли? Вы ожидаете подкреплений? От кого? От хана? — и он рассмеялся со злобною иронией. — Денихоф и Вольф давно уже в руках короля шведского, и вся Польша покорилась: только эти двое могли придти вам на помощь. Войско киевского каштеляна в панике рассеялось; все пушки забраны, солдаты пали духом! Миллер только ради вас готов вести переговоры; но, говорю вам по секрету, как только подойдут от Кракова осадные орудия, то уже не будет ни малейшей надежды на капитуляцию и переговоры. Неужели вы думаете, что непобедимые повсюду шведы здесь дадут отбить себя и с позором удалятся? Может ли это быть? Не есть ли это с вашей стороны заносчивая слепота?..
— Но, пан староста, — возразил Замойский, — Польша не успела еще опомниться, собраться с духом.
В ответ Калинский набросился лично на Замойского с целым потоком острых слов и дерзких мин.
— Вельможный пан Замойский, — начал он, — здесь не польский сеймик, чтобы вести словесную полемику и сражаться языком со шведским государем. Мы такие же поляки и так же заботимся о крае и о его судьбе; видя наше внутреннее и политическое состояние, мы отдались под покровительство Карла- Густава. Бросьте, почтеннейший, все свои пагубные и недобрые советы, которыми вы только доведете до того, что от святого места не останется камня на камне; это значит попросту вводить в обман легковерных иноков. Разве вы можете, почтеннейший, за счет своего Стшельча
— Почтеннейший пан Калинский! — тем же тоном возразил Замойский и хотел уже, кипя гневом, проучить старосту, но приор взял его за руку и перебил:
— Все, что вы говорите, нам давно известно; мы уважаем советы пана Замойского, но главный наш советник Господь Бог и Святая Богоматерь; потому обратите против них свое негодование на наше упорство, если пожелаете. И сами не так очень беспокойтесь о нашем благе.
Калинский несколько понизил тон, стал менее заносчив и, притворившись, будто все было сказано экспромтом, добавил:
— А в таком случае делайте как хотите! Я не хотел напророчить вам несчастий; все равно люди верят им не раньше, как почувствуют. Устраивайте свои дела по-своему, я их не касаюсь и умываю руки…
— Лучше не мойте рук, как Пилат, — сказал Замойский, — а то и провинитесь, как Пилат.
Из-за этих слов едва не вспыхнула еще более ожесточенная ссора, если бы не внезапный стук, раздавшийся у дверей дефиниториума. Появился брат Павел, держа под мышкой старую рясу Кордецкого,
