Она проворно побежала, маня Остапа к садику, который заслонял хлев. Остап остался под дубом в раздумье, потом начал тихо прохаживаться по траве, поглядывая на красивую Марину, которая не раз оборачивалась к нему с улыбкой.
Марина, в самом деле, была хороша, но рассмотреть это мог только глаз неиспорченный. Лицо ее, совершенно овальное, смуглое, полное жизни и огня, было покрыто ярким румянцем, черные глаза блестели, нос маленький, правильный, с раздутыми прозрачными ноздрями, губы мягкие, розовые, зубы белые, коса густая, роскошная, как подольская рожь, обвивалась вокруг головы, украшенной зеленью и цветами. Плечи круглые, как выточенные, стан сильный, гибкий и тонкий, выражение лица выказывало сильное чувство, несокрушимую волю и быстрое соображение.
Марина исчезла за кустарниками, перепрыгивая, как серна, через плетни, а Остап снова, задумавшись, уселся под своим дубом.
'Вот, — думал он, — один из тех прекрасных диких цветов, которым немного надо благоприятных условий для роскошного развития. Но, едва отнятая от материнской груди, она прямо с колен матери должна была уже прыгнуть к труду и, ползая, учиться служить. Если и осветил ее луч мысли, то разве ниспосланный Богом через ангела-хранителя, люди же и не подумали, что ей, кроме пищи, одежды и сна, нужны еще мысли и чувства, нужен свет, чтобы все это внутри ее зажглось и горело, как неугасимая лампада, до конца ее дней. Душа ее рвется к этому свету, жаждет его. Как она слушает, как схватывает и помнит каждое слово! Как в ней самое маленькое зернышко разрастается и расцветает! Сколько раз удивлялся я, когда она, спустя несколько дней, повторяла мои собственные выражения, а переданные ею самою, они казались еще сильнее и ярче. Какой же жребий ожидает ее? Шумная, пьяная свадьба, равнодушный муж, грязные дети, недостаток, труд через силу, преждевременная старость, грустная, холодная, сварливая…' Он не успел еще додумать этого, как вдруг Марина, выбежав из-за кустов, остановилась с подойником в руке.
— Вот и не было Лепихи! — воскликнула она, весело смотря ему в глаза. — Даже старый Иван признался мне в этом. Оставьте Лепиху в покое и не зовите ее. Какая вам в том помеха, что я буду прибегать сюда каждый день и доить ваших коров? Мне это приятно.
— Но всякий день ходить так далеко?
— Что же вам до этого? Зато я услышу ваш голос, а я так люблю слушать, когда вы говорите.
После этих слов она опустила глаза и закрыла их рукой.
— А люди? — сказал Остап.
— Ну, если у них есть охота, пусть сплетничают, мне это решительно все равно.
— И замуж не пойдешь?
— Оставьте меня в покое. Сто раз пошла бы, если бы хотела, потому что старого Кузьму люди знают, он ни в чем не нуждается, а я у него одна. Но я сама не хочу.
— Почему же?
— А вы хотите это знать? Пожалуй, скажу: потому что другого Остапа нет в деревне.
Она быстро убежала.
Остап при этом неожиданном признании остолбенел: ему было грустно, потому что приходилось оттолкнуть любовь, этот драгоценный дар на земле.
Солнце уже скрылось за горою, и начался резкий холод, часто очень суровый в долинах. Остап отправился тихими шагами к домику и, не входя в избу, сбросил с себя шапку и сел на порог. Марина, незамеченная, прокралась через сад, вскарабкалась на пригорок по едва заметной дорожке и, взглянув еще раз с высоты на Остапа, побежала в деревню.
На другой день снова ясный, тихий вешний вечер озлащал овраг Бондарчуковского хутора. Остап после своего странствования по соседним деревням, в которых у него были больные весенней лихорадкой, отправился под дуб, чтобы подумать и отдохнуть по обыкновению. Несколько раз взор его обращался на дорожку, по которой всегда приходила Марина, он желал, чтобы она более не являлась, точно будто ее веселость давила его сердце и вид ее терзал его.
— После вчерашнего признания, — думал он, — она, по крайней мере, несколько дней не покажется.
Но он не знал сердца женщины и забыл, воспитанник города, сельские обычаи. Марина явилась снова в свое время веселая, как и вчера, спокойная и первая его приветствовала обыкновенным своим 'добрый вечер'.
Глаза ее еще смелее на этот раз повторяли то, что вчера уста выговаривали. Остап встревожился. В сердце его осталось только страдание, но не могло быть и не было страстной привязанности, потому что он обратил всю ее к одной женщине. Он чувствовал какую-то благодарность, приязнь и благосклонность к девушке, которая так привязалась к нему. Он уже давно видел, как она с трепетным уважением прислушивалась к его словам, не раз замечал огонь в ее взгляде, обожание в голосе, краску в лице, но объяснял это уважением, боязнью, благодарностью. Любовь, неожиданно явившаяся на пути жизни, уже замкнутой у него в тесные пределы, была теперь заботою. Как отплатить за это чувство, с чего начать? Совесть приказывала оттолкнуть эту ненужную ему любовь, жалость противилась этому. Поборясь с минуту, он наконец решил, как многие другие, что это только минутная склонность, что сильные страсти вообще редки, а у людей низшего класса встречаются еще реже: эти люди не имеют времени раздувать этот огонь, тяжелый труд защищает их от сильной скорби, это пройдет.
После этого размышления он поднял голову, отвечая на приветствие красивой Марины ласковым 'добрый вечер!'. Марина, как и всегда, убранная в полевые цветы, свежая, почти нарядная, посмотрела на него с жаром, кокетливо прислонясь к пню дуба, под которым он сидел, и вступила в разговор.
— Видите, как я проворно отделалась: вскопала часть огорода, высадила и полила рассаду, приготовила ужин и, поручив его матушке, поспешила к вашим коровкам. Справлялась у Лепихи, правда ли, что вы ее приговорили, но она и не слыхала об этом. Она не могла бы и сладить с коровами.
— Благодарю тебя, Марина, но ведь и тебе это будет нелегко.
— Тяжело-то ведь только то, что неприятно, — отвечала смело девушка.
— Ты такая добрая, моя милая Марина, что тебе всегда хочется сделать каждому приятное.
— Вы думаете каждому? О, нет! Я не такая добрая. Одному делаю, чтобы только сделать, другому же делаю от всего сердца.
— Помоги мне Бог возблагодарить тебя за твое доброе сердце.
Девушка вздохнула.
— Но разве я требую вашей благодарности?
Слезы навернулись на ее глазах, но она снова улыбнулась и сказала:
— Когда вы захотите отблагодарить меня, то помните, что вам стоит только позвать Марину и позволить ей долго, долго слушать, когда вы начнете говорить.
— Но о чем же?
— А о чем хотите. Я люблю слушать вас, хоть иногда и не понимаю. Голос ваш звучит в ушах у меня, как самая приятная песня птички.
— Благодарю тебя, — сказал с принужденной улыбкой Остап. — Я понимаю, что твое доброе сердце признательно мне за мать.
— За мать? — тихо произнесла Марина. — Пусть хоть за мать! Но мне кажется, что и без этого я чувствовала бы то же, что и теперь, потому что это чувство Бог знает откуда пришло ко мне. Прежде я вас боялась, очень боялась, думала, что такой умный человек должен быть очень страшен, но когда убедилась, что вы кротки и добры, мне любопытно было узнать ваш ум. Если бы теперь я вас долго не видала, то мне было бы очень грустно, а если бы мне кто сказал, что я вас никогда не увижу…
— Что же бы тогда, Марина? А ведь это, однако, может случиться? Я ведь не здешний и когда-нибудь могу удалиться отсюда.
— О, не говорите! Зачем это говорить? Этого быть не может! Но если б ты ушел от нас далеко, то я последовала бы за тобой.
— Ты шутишь, Марина, — сказал Остап с тяжким чувством в сердце. — А мать? А отец? — добавил он кротко.
— Мать, отец, это правда! — продолжала она грустно. — Мать, отец, хата наша, поле наше — все это тяжело покинуть, и что бы они стали делать без своего единственного детища? Но если бы я не могла
