обыкновенно привлекают к себе простонародье. Часто присылали за ним из панских домов, а раз и пан Суздальский призывал его к больной своей дочери, но Остап, который в то время находился у постели бедной женщины, матери семерых детей, отвечал посланному: 'Он может подождать или послать за другим доктором, пан найдет их много, а у бедных только я один. Конечно, дочь его нужна для света и для родителей, но сиротам мать еще нужнее'.
Никто не смел повторить пану Суздальскому этого неучтивого ответа. Пан рассердился на него и называл шарлатаном, уверяя, что он делал ему великую милость, приглашая к себе. Убедившись в безопасности своей больной, Остап пришел сам пешком в Калиновцы. Приход его расстроил отца и мать, но когда дочь, не совсем опасно больная, выздоровела, тогда они хотели наградить его по-барски, но он не принял денег.
— В деньгах я не нуждаюсь, — отвечал он пану, — а если мне что понадобится для дома, то я пришлю попросить у пана.
Это непривычное обхождение, противное всяким приличиям, очень удивило пана Суздальского, ревностного блюстителя приличий и форм.
Однако Остап и в другой раз был приглашен к самой пани, а потом к пану, который страдал печенью, особенно, когда ему не удавались спекуляции. Сколько раз Остап не был в Калиновцах, он никогда ничего не брал, всегда поступая достаточно гордо.
Не без надежды, но и не без страха входил Бондарчук во двор. У ворот сказали ему, что ясновельможный пан находится во флигеле, на экономическом заседании. Остап отправился туда и стал в передней ожидать окончания этого заседания. О нем хотели сейчас же доложить пану, но Остап не согласился на это. Заседание скоро кончилось, и ясновельможный пан явился.
Он принял Остапа довольно учтиво, но не скрывая удивления, которое вызывл у него такой неожиданный визит.
Лекарь, приветствуя его, шепнул ему, что хочет видеться с паном-презусом (так величали его обыкновенно) наедине. Суздальский, смешавшись, попросил его войти в избу, в которой за минуту перед этим было заседание.
Нахмуренное лицо выражало внутреннее беспокойство ясновельможного пана, который начинал уже мысленно вычислять, сколько за все незаплаченные визиты может потребовать лекарь и сколько следует дать ему для соблюдения приличного тона.
Бондарчук сказал ему:
— Я служил пану, когда мог, теперь имею просьбу к нему.
— От всего сердца удовлетворяю пана, что прикажете?
Это было выговорено с очевидным страхом и беспокойством.
— Я пришел со странной просьбой.
— Со странной? — проговорил пан. — Признаюсь, я думал…
Остап не дал ему договорить и прервал его:
— Прошу вас не подозревать, что я пришел напомнить вам о давно предлагаемой и отвергнутой мною награде за несколько минут, посвященных мною вашему семейству, нет, дело не касается денег.
'Не о деньгах! Слава Богу', — подумал пан Суздальский, ободрясь.
— Но о чем же это? Что же это такое?
— Пусть пан сядет и позволит мне тоже сесть. Пройдя много, я чувствую усталость. Теперь скажу пану искренно и откровенно, кто я и чего желаю.
Остап коротко рассказал ему часть своей жизни. Узнав, что он говорил с простым мужиком, что мужик дотрагивался до рук его, жены и дочери, пан вскочил с кресла, вспыхнул, но, удерживая себя в границах приличия, ничего не сказал грубого.
Остап, увидав произведенное им на него впечатление, притворился, что будто бы и не замечает его, и продолжал далее, не вставая:
— Чтобы не быть бесполезным в обществе, я выхлопотал себе вольную и дослужился дворянства, быв военным доктором.
При выражении: дослужился дворянства, пан незаметно улыбнулся, пожал плечами, но постарался как можно скорее скрыть свою улыбку и спросил:
— Но в чем же я пану могу содействовать?
— Дело весьма для пана ничтожное: я хочу жениться на одной из панских крепостных, речь идет об отпуске ее на волю по позволению пана.
Суздальский как бы одурел на минуту, не понимая, чтобы человек, вышедший из крестьянского состояния, захотел снова с ним сблизиться.
— Как это! Вы не шутите? — спросил он.
— Нет, — возразил Остап. — Если это может причинить пану убыток, то я прошу его принять от меня плату за нее и за ее родителей, которых очень желаю выкупить.
Владелец, казалось, был страшно озабочен: с одной стороны, в нем заговорило барство его, с другой — алчность, с третьей — гордость, но всех тише говорила ему его покорная совесть.
— Как это, пан? — спросил Суздальский. — Вы хотите заплатить за них?
— Если пан этого желает, — сказал Остап.
— Но что же это за девушка? — спросил владелец с любопытством.
— Марина, дочь Кузьмы из Мышковец.
— Марина Кузьминишна! А, знаю, — сказал пан. — Это, кажется, самая красивая девушка из всей деревни. Недурной выбор! Но в ту хату нужно бы было приемыша, потому что хата придет в упадок.
— Я предлагаю вознаградить потерю, хата точно упадет.
— Но, — начал опять Суздальский, забывая о своем барстве, — тут ведь нет никакого расчета. Считая по три дня мужской барщины, исключая другие обязанности, мы получим уже сто с лишком дней, полагая самое малое по злотому.
— Земля останется пану.
Пан-презус немного смутился, задумался и уже готов был ответить по-барски, но вспомнил, что в Мышковцах очень мало работников, и наивно воскликнул:
— Убыль и одной хаты будет заметна!
— Можно все рассчитать, попробуем, — прервал Остап.
Пан почувствовал что-то похожее на стыд и отозвался, принужденно улыбаясь:
— Зачем пан хочет жениться непременно на крестьянке?
— Сделайте мне милость, пан, не спрашивайте ни о чем. Кому будет убыток от того, что я куплю себе жену? Прошу пана сделать условие.
— Следовательно, пан заплатит?
— Я готов и принес с собою деньги.
— Но ведь немало следует! — сказал владелец, глядя Остапу в глаза.
— Я готов и немало заплатить.
— Гм! Но разве пан влюбился?
Остап горестно вздохнул, и пану показалось, что он угадал. Пан пожал плечами и подумал: вот бы стянул-то с него, если б не было совестно! Но нет, это будет неприлично. Хоть и мужик, но все-таки таким образом поступать не должно, он ведь даром лечит. Он снова поколебался, и жадность внушила ему вопрос:
— А что же бы пан дал за этих людей?
— Сколько пан назначит?
— Ну, если бы рублей тысячу, гм? — и он снова рассмеялся, глядя Остапу в глаза.
— Я думал, что пан потребует не менее двух или трех тысяч, включая тут и отпускную родителей моей Марины, — сказал Бондарчук и готовился заплатить.
— Что? Дать три тысячи рублей за них! — вскрикнул пан-презус, всплеснув руками.
— И мне не показалось бы дорого, — отвечал холодно Остап. — Случалось, платили за арабскую лошадь по несколько тысяч дукатов, почему же подольская девушка не стоит, по крайней мере, тысячи?
— Как? Пан даже имеет с собой готовые деньги?
