искреннейший друг. Правда, я не видал его лет двадцать, но мы постоянно amicissimi. Пан Себастьян Маржицкий достойный человек, шляхтич чистокровный. Правда, Маржицкие не сидели в креслах, не были в сане старост, но лет четыреста фамилия их не прерывалась и доставляла обществу достойных и заслуженных людей. У пана Себастьяна есть сын и дочь, лет не более тридцати, славная, здоровая, приличная девица, и я уверен, что она тебе понравится; а он уж дал мне слово выдать ее за тебя. Теперь разве ты сам не захочешь жениться. Одевайся же почище, вели позвать цирюльника, выбрейся и отправимся вместе к твоему будущему тестю. Только предупреждаю, что напоит до пьяна, пока дойдешь от порога до скамьи.
— Но я не могу пить.
— Должен, мой милый! Меня страшно мучит подагра, но из дружбы к тебе я пью и буду пить.
— Прекрасно же я себя отрекомендую.
— Ничего, таков обычай; на это нет другого закона. Ты должен будешь пить и напиваться до пьяна. Пан Маржицкий говорит, что шляхтич ради компании должен пить, хоть бы пришлось тут же издохнуть.
Собеслав поморщился и покачал головой.
— Но зато невеста наша!
— Любопытно увидеть. Она здесь?
— Да, и сын, и дочь, все здесь, потому что они проживут в Черске может быть с год.
— Так ехать, пане стольник?
— Одевайся и двинемся, чего толковать тут? Пока еще я жив, надо тебя женить непременно.
Пан Маржицкий квартировал на одном из постоялых еврейских дворов. Издали еще был слышен крик гостей, которых он созвал к себе из всего Черска на приятельский завтрак. Были там юристы, знакомые юристов, родные знакомых, соседи родных и так далее, потому что пану Маржицкому нужен был шум, говор, крик, и только это он называл удовольствием. Нужды ему не было, что гости теснились, как картофель в горшке, толкали и давили друг друга; мало ему также было и дела до того, что все угощение состояло из бигоса, каши, зраз, рубцов, да из водки, меду и пива. Главным, все покрывающим делом, у него было веселость и панибратство. И в самом деле, было довольно здесь и того, и другого, обнимались между собой и знакомые, и незнакомые, юристы говорили друг другу любезности; видевшиеся в первый раз уверяли друг друга в дружбе вечной и клялись в неизменности своих чувств до гроба, не зная даже с кем говорят. Пан Маржицкий подходил то к одному, то к другому гостю, предлагал тосты и весело хохотал при всяком удобном и неудобном случае. Он был целою головою выше всех своих гостей, и его румяное лицо светило как восходящий месяц над собранием. В одной руке у него был кубок, в другой бутылка, и в таком торжественном виде, смеясь от всего сердца, встретил он пана стольника и Секиринского. Он тотчас выпил за их здоровье, и это возбудило такой гром рукоплесканий, что из другой комнаты выглянула женская фигура и, догадавшись видно о прибытии новых гостей, с любопытством окинула Собеслава, которому стольник ловко подмигнул. То была дородная, румяная, чернобровая, роскошно сложенная дева, не первой уже молодости, но свежая и живая и, как это было видно с первого взгляда, смелая и решительная. В глазах ее было написано, когда она смотрела на Секиринского: «Еще один трутень. Мало ли их тут перебывало!» Она даже пожала плечами и в ту же минуту скрылась.
Попойка была в самом разгаре, и новоприбывшие гости казались странными среди разрумяненных и оживленных вином собеседников, начавших раньше завтрак. Пан Себастьян был всюду, умолял всех, чтобы пили, просил на коленях, едва не целовал руки, душил всех в своих объятиях, кричал, и если не мог принудить кого-нибудь допить кубка, то кричал: «Господа, тот будет дурак, кто не выпьет». Гости, не желая быть дураками, пили так усердно, что некоторые уже прислонились спинами к стенам, другие искали опоры на скамьях, а иные брали друг друга под руку в надежде найти в товарище больше силы, но находили то же самое, что и у себя — нетвердость в ногах и кружение головы.
Тосты возобновлялись под тысячью разных предлогов. Стольник, опасаясь столько же подагры, как и нападений пана Себастьяна, принимал от него полные бокалы и искусно выливал их в цветочный горшок, который стоял на окне с каким-то запыленным растением, а Собеслав менялся кубками с опьянелыми гостями и всякий раз добывал себе порожний, так что отделывался от хозяина малою данью Бахусу. Все уже были, что называется, под хмелем, но пан Себастьян, несмотря на то, что пил всех больше, только раскраснелся и разгулялся, но совсем не был пьян; его голова выдерживала и не такие попойки.
Он был очень внимателен к Собеславу и, взяв его, наконец, под руку, повел в другую комнату, где сидела панна Клара за какою-то работою, с решительным, но недовольным видом. Она еще у порога измерила Секиринского с головы до ног, и когда отец, представя ей гостя, оставил их наедине, она указала ему на стул и ожидала молча, когда он начнет разговор.
Это было трудно для Собеслава; но едва только он открыл рот, как она сама схватила нить разговора и начала вести беседу живо, резко, остро, осмеивая пьяниц и стараясь узнать, до какой степени хлебнул ее будущий жених. К счастью, он не мог упрекнуть себя в излишестве, что, по-видимому, было очень приятно панне Кларе. В продолжение их разговора, стольник посматривал несколько раз в щель, желая знать, понравились ли они друг другу. Между тем шум и говор гостей становился тише и глуше, оживляясь только громким возгласом или пьяным хохотом. Наконец, вот одни уходят, другие умолкают и в каком-то раздумье покачиваются над своими кубками. Пан Маржицкий еще и тут предводительствует, еще доливает и кричит:
— Из дружбы ко мне выпей, если не хочешь быть дураком! И гости, едва понимая, где они и что делают, добивают последний остаток сил, отделяющий их от бесчувствия.
После довольно продолжительного разговора Секиринский вышел из комнаты Клары и простился с хозяином. Стольник, ожидавший его нетерпеливо, воспользовался первой минутой, когда они остались наедине, и спросил:
— А что панна?
— Панна? Я еще не успел с нею познакомиться.
— Однако ничего?..
— Да, мила, умна, только отец…
— Что, отец? Что ты смеешь сказать против отца, моего старого приятеля? Прекраснейшее сердце, ангельская душа, шляхтич с головы до ног.
— Но зачем он столько пьет и других заставляет пить?
— Разве это худо, мосць-пане? У вашей братии, молодежи, все худо, что вам не по вкусу. За кубком сердце видно, как на ладони, за кубком люди дружатся и сближаются, пирушка возбуждает ум, воспламеняет чувства.
На эту тему пан Корниковский продолжал ораторствовать, пока они не дошли до квартиры. Там он, чувствуя, что голова его что-то кружится, поспешил раздеться, лег в постель и проснулся на другой день утром, когда пан Себастьян постучал к нему в дверь.
Несмотря на то, что было еще очень рано, подали тотчас вино и послали за Собеславом, которого Маржицкий хотел обнять и поблагодарить за вчерашнее посещение.
Легко можно было догадаться, что визит закончился не скоро; а когда закончился, то стольник снова с больной ногой лег в постель, гостя же отвезли на квартиру в самом восторженном расположении духа. Собеслав смотрел на эти угощения, пожимая плечами; но что было делать? Пан Корниковский не давал ему уехать из Черска и толкал его к панне Кларе, обещая взять на себя все хлопоты свадьбы лишь бы только он сошелся с невестой.
Две недели прошло в такой несносной жизни. Собеслав каждый день проводил по несколько часов с панной Кларой. Клара по смерти матери рано оставленная хозяйкою в доме — потому что отец и братья занимались только приятельскими попойками — привыкла управлять сама собой и не имела скромности и застенчивости, свойственных деревенским девицам. Ее речь, движения, смех и каждый ее шаг показывали в ней характер, выработанный, твердый и постоянный. Как отличная хозяйка, она была трудолюбива, предусмотрительна; и когда отец старался о дружеских связях за кубком, а брат хлопотал по делам, она думала о том, чем накормить и напоить их честную компанию. На ее руках были деньги, счета, переписка с экономом и заботы о завтрашнем дне. Она не отличалась женскими прелестями; ее не занимали наряды и желание нравиться; она смотрела на жизнь с холодной, печальной, бледной, исполненной хлопот стороны. Она не могла ничем понравиться; у ней было лишь одно достоинство: холодный рассудок, опытный и здравый взгляд на свет. Разговор ее был скорее мужской, нежели женский, обращение смелое; она любила
