говоря никому ни слова, вышел из замка, прошел двор и, проскользнув между толпами народа, направился к священной роще…
Доступ туда чужим был воспрещен; а на страже здесь стояли несколько дедов и жрецов. Пройдя мимо них, Прокопий преспокойно зашагал к кумирне.
Но не успел он сделать десятка шагов, как стража, повинуясь приказаниям одного из жрецов, пустилась вдогонку за ним. Смотревший издали Доброслав, заметив преследовавших с поднятыми палками, бежавших в ярости за отцом Прокопием, страшно проклинавших, рассвирепевших, немедленно бросился к Прокопию на помощь. Но не успел он добежать, как Прокопия уже поймали и, дергая его со всех сторон, колотя его, тащили к кумирне…
Отец Прокопий был не в состоянии защититься от этой взбешенной шайки — платье было на нем разорвано… его почти несли на руках; вдруг раздался крик Доброслава, который напал на дерзких жрецов. Но их бешенство было так велико, что даже Доброславу с трудом удалось вырвать из их рук чешского ксендза.
Доброслав не хотел звать на помощь людей, а, напротив, старался скрыть происшествие, так как легко могли вмешаться и пьяные воины, и стоявший на валах народ, враждебно настроенный к христианам, и мог тогда произойти общий скандал и драка.
Но Доброслав сам справился, а пришедшие немного в себя и испугавшиеся сторожа кумирни отступили, и отец Прокопий, весь ободранный и побитый, наконец высвободился из когтей ожесточенных старцев.
Доброслав поскорее вывел Прокопия из священной рощи, объясняя ему, что здесь еще не было возможности открыто объявить о введении новой религии, и пока сам князь не обдумает план действий, все должно остаться по-старому…
Итак, случай, который мог иметь очень неприятные последствия, остался никому не известным, и отец Прокопий вернулся в замок, ничуть не взволнованный происшедшим, но серьезно беспокоясь о своей княгине и о стране, так мало подготовленной к принятию христианства.
Тем временем в замке все еще пировали, и княгиня вместе с подругами плясала и пела… А поляне, не привыкшие к такому зрелищу, смотрели на них с удивлением, как на что-то действительно диковинное. Дубравка своим милым обращением и любезностью располагала к себе всех окружавших ее, но, как и отец Прокопий, все время, даже во время забав, думала об обращении подданных, время от времени намекая об этом и с нетерпением ожидая этого момента.
Странными могли показаться эти проповеди во время пения и плясок, но молодая женщина вся горела желанием как можно лучше и скорее исполнить свой долг, и поэтому не очень задумывалась, каким путем идти к цели, и не брезговала никакими средствами; ее придворные-чехи, желая не отставать от своей княгини в ее слишком торопливом проповедничестве, так же, как и она, нетактично стали вести себя, и в конце дня отношения между ними и полянами значительно охладели, и видно было, что между ними образовался какой-то раскол. Мешко только издали смотрел на все это, но ничего не говорил, молчал, и только становился все более и более угрюмым…
На третий день тоже были приготовлены столы в княжеском замке и для народа, но уже не было того подъема, что в первый день. Накануне в городе произошло несколько драк, а народ начал уже ворчать на несимпатичных ему пришельцев.
На четвертый день, в то время как князь у себя в комнате советовался со своим братом Сыдбором и Доброславом, вошла Дубравка. При виде ее лицо Мешка приняло выражение влюбленного, и он сделал знак присутствующим, чтобы их оставили одних.
— Мешко, — начала Дубравка, когда они остались вдвоем, — веселились мы искренно три дня, а теперь пора приступить к делу!
Мешко посмотрел удивленный.
— Священники ждут… следует начать обращать народ и крестить его!
— Прекрасная княгиня! — ответил Мешко. — Если вы захотите обращать ваших придворных дам — я ничего против этого не имею, но что касается моего народа — прошу вас оставьте его моему попечению. Самый верный способ восстановить его против нас, а может быть, и заплатить головой, это действовать, торопясь, не подготовив заранее к этому почву!..
Затем встал, поцеловал жену и сказал ей с улыбкой:
— Это мое дело…
Дубравка стояла пораженная и сконфуженная, а князь прибавил:
— Вчера один из тех, кого вы привезли с собою, едва не поплатился жизнью исключительно из-за своей неосмотрительности… насилу его вырвали из рук взбешенных людей. Твои чехи, милостивая госпожа, плохие проповедники и нас не знают. Мы их наделим богатыми подарками и отправим домой…
Дубравка, которая больше всего рассчитывала на помощь своих придворных, очень была огорчена подобным заявлением, но противоречить Мешку не было возможности… По лицу его видно было, что, хотя он и улыбался, но воля у него была железная…
— Ведь вы не боитесь остаться одна среди язычников? — прибавил Мешко.
Дубравка хотя и почувствовала какую-то внутреннюю тревогу, но стыдилась показать это в себе. Ее мужественная душа возмущалась против такого чувства.
— Я ведь с вами остаюсь — бояться мне нечего… Мешко с благодарностью посмотрел на нее.
— Я найду священников и подходящих людей, — сказал он, — назначу время и час, и когда момент наступит, скажу, что надо креститься, и все покрестятся… Тогда все будет подготовлено, и кто вздумает противоречить — тот погибнет. Но пока это наступит, мои придворные и мое войско должны быть на моей стороне для того, чтобы нам и народ не был страшен… В один день вся эта земля изменит свою физиономию… но этот день мне одному известен… Милостивейшая моя, я сам язычник… Обратите меня прежде всего, научите… Я вас часто слушаю в не понимаю. То, что у нас считалось добродетелью, у вас это преступление, то, что нам кажется прекрасным, по-вашему — скверно. Он пожал плечами.
— Мяса есть нельзя… откуда же брать силу? Месть запрещена — кто меня станет бояться?
Дубравка слушала его… и только теперь поняла, что обращение язычников, которое ей казалось таким легким, требовало много времени и терпения…
Она опустила голову и замолчала. Мешко взял ее за руку.
— Пока пойдем веселиться, а вы, моя княгиня, побеседуйте со своими, с которыми вам придется расстаться. Чехов надо отправить домой, чтобы толпа не говорила, что я их вытребовал, для того чтобы обращать народ в новую веру.
Они вышли молча и направились в ту сторону, откуда доносились звуки труб, песни, шум и голоса.
Это чехи играли на рожках и свирелях, а гусляры, стоя у дверей, пели; у накрытых столов сидели старшины и, попивая мед, подтягивали песню и покрикивали так, что слышно было по всему замку.
Все это смолкло, когда вошел князь с женою, но Мешко сделал знак, чтобы не обращали внимания и веселились по-прежнему.
И опять раздался звук свирели, песни…
Вечером Власт попросил князя отпустить его на короткое время в Красногору. Князь разрешил, и отец Матвей, которому свадебный гам был неприятен, немедленно сел на коня и поскакал на свое пепелище…
Уже смеркалось, когда он подъехал к усадьбе, и как в первый раз, когда увидел оставшееся пепелище, так и теперь испугался и встал, как вкопанный.
И то, что он увидел теперь, его поразило так же и показалось ему каким-то чудом! Вместо пепелища стоял новый дом, гораздо больше прежнего, совсем готовый, покрытый, окруженный забором из тына, не забыты были и всевозможные пристройки — гумно, сараи и конюшни…
Не веря сразу своим глазам, Власт подъехал к воротам и уже собирался соскочить с коня, когда подбежал Ярмеж и с ним несколько парубков. Не зная, что сказать от удивления, Власт прямо прошел в дом… Ярмеж последовал за ним. Когда они остались вдвоем, Власт повернулся к сотнику и спросил:
— Каким это чудом так скоро вы построили дом?
— Это князь прислал сюда целую толпу рабочих, — пояснил Ярмеж. — Я с моими людьми только
