— Вы явились к нам сегодня на горизонт, как вечерняя звезда, тотчас все сделалось светлее и веселее.
— Ошибаетесь, пан Пачосский. Это явление представляет скорее пан Мечислав. Меня видите вы слишком часто, и я не приношу ни веселья, ни грусти, — отвечала Адольфина.
— Без сомнения, без сомнения, мы ему очень рады, но вечерняя Венера…
— Вы язычник, — сказала она.
— Да, не скрываю, что почитаю, божества в людском образе, к которым причисляю пани Адольфину.
— Вы взялись за поручение, — прервала последняя, — а главное упустили из виду. Ваш ученик остался без ментора и, стоя один на балконе, может подвергнуться какой-нибудь опасности. Ведь этот бедный мальчик постоянно нуждается, чтоб кто-нибудь водил его на пояске.
— Скорее на помочах, — поправил невольно Пачосский. — Он двадцатилетний юноша, и моя должность при нем ограничивается обязанностью друга. Он почти свободен.
— Нельзя быть почти свободным. Свободным можно быть только вполне.
— Замечание, не лишенное оснований, — заметил педагог, — но я остаюсь при своем мнении. Освобождение существует, но только надзор удерживает его от взрывов.
Так они дошли до балкона, где чай уже ожидал Люсю, которая поспешно занялась хозяйством при помощи Адольфины.
Пани Бабинская сидела, сложив нога на ногу, что служило самым худшим признаком.
Благодаря посещению соседей и приезду Мечислава, пани Бабинская не делала никакого выговора Люсе; день этот прошел спокойно; Буржимы уехали поздно. Бедная девушка долго в своей комнатке ожидала прибытия тетки, но буря миновала. В следующие дни Люся постоянно была с братом, ходила с ним к родителям Адольфины, и хотя тетке и очень хотелось поругаться, однако она не смела напасть на племянницу. Между тем Мечислав твердо решил увезти сестру и не расставаться с нею. Весть эта как-то стороною дошла к пани Бабинской, но та сперва и верить не хотела, Мечислав же откладывал объяснение до минуты отъезда. Несмотря на то что он не считал нужным сообщать об этом Мартиньяну, последний также узнал о его замысле. Известие это поразило юношу, он искал средство помешать отъезду Люси и не находил. Бедный молодой человек не знал, что делать. В отчаянии он решился открыться своему гувернеру Пачосскому.
Добряк бакалавр Пачосский сидел за обычным своим занятием, сочиняя бессмертную поэму 'Владиславиаду', когда Мартиньян внезапно вошел к нему в комнату. Время и неожиданный приход были так необычайны, что Пачосский вскочил в испуге. На лице его отражались удивление и боязнь.
— Что с вами, пан Мартиньян?
— Ничего, — отвечал юноша, подавая руку и садясь на диванчике. — Послушайте, добрый друг, ибо я считаю вас единственным лучшим другом.
Пачосский схватил его за обе руки и сказал:
— Вы можете рассчитывать на мою полнейшую преданность. Говорите откровенно.
— Только не смейтесь надо мной.
— Вы знаете, что я никогда но смеюсь не только над чувствами и мыслями, которые уважаю, но не смеюсь и над заблуждениями человеческими.
— Пан Пачосский! Я несчастлив… я влюблен.
Гувернер заложил руки и даже вскочил с беспокойством.
— Что вы говорите! — воскликнул он. — Вам нет еще двадцати лет, а вы уже влюбились! Боже мой! Да что же скажет пани, ваша достойная матушка?
— Маме все известно.
Пачосский раскрыл рот от удивления.
Он был растроган признанием и едва не сознался, что сам влюблен напрасно и без надежды.
— Вот вы и попали в западню, пан Мартиньян, — сказал он серьезно. — А известно вам, что такое любовь? Знаете ли, что любовь, о которой говорит Гораций…
— Какое мне дело до Горация! — прервал Мартиньян. — Скажите, что мне делать?
— Remedia amoris [3] различны, весьма различны, — ответил, подумав, Пачосский, — но, кажется, самое лучшее — разлука.
— О Господи!
— Кто же она? — спросил робко педагог, боясь услышать имя Адольфины.
— Кто же, как не моя кузина!
Пачосский пожал плечами, как бы не имея что отвечать на это.
— Мать и отец противятся, — сказал юноша, — а между тем, пан Пачосский, я влюблен.
— Позвольте, однако, — подхватил он, — куда же она или мы удаляемся?
— Послушайте и не выдавайте меня, — шепнул Мартиньян, — брат увозит ее с собою. Надо это уладить, а если они уедут, я… я… не знаю, что будет со мною, я готов совершить какое-нибудь безумие.
Пачосский испугался. 'О, — подумал он, — в этом случае я не сохраню тайны и расскажу матери'.
— Вы воспламенены, — отозвался он, подумав немного, — но послушайте старого, доброго друга. Сделать какую-нибудь глупость всегда успеете. Необходимо прежде исчерпать все другие средства. Я тем искреннее люблю вас, что сам не раз бывал в подобном положении; я старше вас и опытнее. Имейте терпение, родители впоследствии убедятся и, конечно, смягчатся — нужно только подождать.
— Но она уедет, я не буду видеть ее, и горе пожрет меня!
— Пожрет да, это поэтическое выражение! — воскликнул Пачосский. — Откуда это берется — поэзия? Первый раз слышу от вас поэтическое выражение. Но горе не пожрет вас — время отнимет у него силы (аллегорическая фигура недурна). Надобно ждать и выдержать.
— Так, а между тем она выйдет замуж! — воскликнул Мартиньян.
— Нет, в этом будьте покойны, — возразил Пачосский, — бедные невесты теперь замуж не выходят, а притом же вы для нее такая блистательная партия.
— Она меня отталкивает.
Пачосский качал только головой, не желая высказаться.
— Я в отчаянии! — прибавил Мартиньян. — Если брат увезет ее отсюда, я умру, я не переживу этого!
Старый педагог, привыкший все принимать серьезно, побледнел и испугался; но, не выказывая этого, подумал: 'Об этом непременно надо известить пани Бабинскую'.
Он призадумался: надо было пролить немного бальзама на раны юноши, хоть для временного облегчения.
— Ради Бога, — сказал он, взяв его за руку, — не предавайтесь преждевременному отчаянию. Терпение. Об этом отъезде городят вздор — маменька ваша не позволит.
— А мне кажется, напротив.
— Вам напрасно кажется; вы забываете, что панна Людвика ей необходима: на кого бы она ворчала без нее?
Педагог понял, что сболтнул лишнего, но поздно.
— Да, да, — поправился он, — не теряйте надежды. Если любовь ваша истинная, она преодолеет все преграды, если же это юношеская фантазия, она вскоре уступит место другому чувству. Не надо только делать глупостей, которых иной раз ничем не поправишь. Успокойтесь, идите спать, и все будет хорошо.
Мартиньян, которому признание облегчило немного душу, скоро ушел. Пачосский в тот же вечер поспешил бы с донесением, но было уже поздно. Рано утром, увидев пани Бабинскую в саду, он подошел к ней. Она была к нему довольно внимательна, и хоть выражалась, что Пачосский — человек ограниченного ума, однако держала его при сыне за добросовестность.
— Извините, — сказал он ей, кланяясь низко, — что, может быть, придется мне смутить ваше спокойствие, но так как мне вверен надзор за вашим сыном, то я не отвечал бы этому доверию, если бы скрыл важный симптом, замеченный мною в моем любимом воспитаннике.
— Помилосердствуйте, пан Пачосский, говорите просто и ясно, вы пугаете меня.
