ребячество, фантазия, ты растолкуй ему хорошенько. Здесь нет смысла.
— Но где же он? — спросила Люся недоверчиво.
— Не знаю. Не хочет возвращаться домой.
Ручательство пана Драминского успокоило Люсю; она отложила объяснение до свидания с братом. Для нее было непонятно, за что он стрелялся и для чего хотел разорвать с Серафимой? Боясь, чтоб не разминуться с Мечиславом, который мог приехать к ней, Люся поспешила домой. Пан Драминский также должен был возвратиться к жене. Серафима осталась одна. Она, может быть, и сама не могла бы объяснить, что творилось у нее на сердце. Она чувствовала себя на каком-то распутьи, чувствовала свою вину, заблуждение и не знала, что делать. Она не хотела уже ничему противиться, а слепо отдаться на произвол судьбы, отрекаясь от собственной воли в эту решительную минуту. 'Если он придет, — говорила она себе, — мы помиримся и будем жить по-прежнему; если не придет, жаль мне будет его. Но созданы ль мы друг для друга? Была ли это любовь, или только слепая жажда, которая пьет из мутного источника? Люблю его временами, и есть минуты, когда он мне противен… То же самое, вероятно, и он чувствует ко мне… Бюллер умер, убит… Если станут говорить мне об этом. Я не могу жить здесь, уеду куда-нибудь за границу. Куда? Уеду к дяде. Но развестись ли мне, или разойтись просто?'
Все это обдумывала пани Серафима довольно спокойно, без слез, без грусти, без сожаления…
'У нас, — говорила она себе, — у нас (это 'у нас' означало избранный круг) умеют любить и расставаться прилично, без шума, без огласки; у таких же людей, как Бюллер, как он, все делается не иначе как публично на рынке… Каждый должен жить в своей сфере, если не хочет быть наказанным. Но я была так несчастлива'.
О Мечиславе не было речи и помышления. Немного позже, разведясь, она хотела купить его молчание и припомнила, что у нее был собственный капитал из сбережений, которым она могла распоряжаться без ущерба доходам. Часть этого капитала она мысленно предназначила бывшему мужу для ограждения себя от возможных упреков. Она так. мало знала Мечислава, что считала его способным принять подарок и уйти, получив плату!
То снова ей хотелось удержать его; она чувствовала потребность в нем, ощущала необходимость любить кого-нибудь, на кого могла бы положиться.
Разные мысли одна за другой пробегали у нее в голове. Свобода также имела свою прелесть. Она посмотрела в зеркало. Она была еще молода, была еще хороша, а, когда хотела, могла быть и мила, и любезна, и увлекательна… А свет так велик…
Ей уж надоело то, что окружало ее в последнее время. Люся была скучна и слезлива, Адольфина слишком смела и насмешлива… В Мечиславе отзывался лекарь и педант. Но Мечислав имел сердце, — вот единственно о чем она жалела, — он был такой благородный, терпеливый, так отлично умел переносить с улыбкой капризы жены.
Наконец изнуренная долгим ожиданием, она в изнеможении опустилась в кресло; задумчивая, мрачная, она не знала, что будет Делать завтра, даже чего пожелать на завтра.
Черный перстень лежал еще на подносе. Пани Серафима взяла его с целью спрятать.
'Этот любил меня, — подумала она, вздохнув, — и никто не любил меня так, как этот разбойник'.
Это была ее эпитафия графу Бюллеру. Воспоминания о нем рассеялись, как и другие. Пани Серафима зевнула и пошла в спальню. Мечислава ждать уже было невозможно. Возвратится ли он завтра? Сон смежил ей глаза, не принося ответа.
Слуги потихоньку убирали нетронутый почти ужин, а старик камердинер, увидев разодранный конверт на письме Мечислава, покачал значительно головой.
— Кажется, — сказал он гардеробной, которая допытывалась, не знает ли он, что сталось с пани Серафимою, — кажется, наш пан уже же возвратится. Жаль этого человека, был добрый, но…
И он пожал плечами.
Панна Розалия заломила руки.
— И вы думаете, что он не вернется? А пани?
— Гм! Пани? Разве же она еще раз не выйдет замуж?
— Да и то сказать, — шепнула панна Розалия, — странная мысль была выходить за доктора такой пани, как наша!
Ни на другой день, ни на следующий у пани Серафимы не было никого, она не имела никакого сведения. Мечислав не подавал; вести, Люся не приезжала, Драминские не отзывались. Она не могла узнать последствий поединка, скучала, и наконец это одиночество подействовало на нее болезненно.
Она присела писать к мужу, но несколько раз рвала, не будучи в состоянии решить, прощаться ли с Мечиславом навсегда, желать ли возвращения, сердиться, или протянуть к нему руку. Она хотела написать что-нибудь двусмысленное, но это ей не удавалось. Не сколько раз она принималась писать, зачеркивала, разрывала, ходила по комнате и не могла решиться, посылать ли и с чем посылать.
Нужен ли был ответ на письмо Мечислава? Должны ли они были развестись, или только разойтись? Он был готов принять на себя все, не думал о новом супружестве, о новом счастье, ни о чем, кроме труда и кары за минутное заблуждение. Пани Серафиме влачить вечную неразрывную цепь казалось несносным; она хотела быть свободной, безусловно свободной. Поэтому надо было прийти к соглашению и, расставаясь навеки, простить друг друга.
Казалось ей, что она должна была увидеться еще с мужем; свидание это не грозило ей никакой опасностью. Итак, она присела к столу и просто написала несколько строчек.
'Прошу пана Мечислава прийти для переговоров и последнего соглашения. Нам необходимо увидеться'.
Записка уже была готова, когда слово 'последнее соглашение' поразило ее; она еще раз изорвала листок, потом написала снова, нахмурилась и кликнула камердинера, который давно служил у нее.
— Сходи, пожалуйста, к старухе Орховской, — сказала она, — и скажи ей от меня, чтоб попросила 'моего мужа', как только он возвратится, прийти как можно скорее ко мне. Я не выхожу из дома и буду ожидать.
Камердинер немедленно отправился на Францисканскую улицу. Встретив Орховскую в дверях, он повторил ей слова своей госпожи, но не получил никакого ответа; старуха посмотрела ему в глаза, кивнула головой и заперла дверь.
Мечислав был дома, но не велел никому говорить об этом. Няня передала ему приглашение.
Что было делать? Идти? Опасно. Не идти? Показать боязнь и гнев. И то, и другое представляло неудобства. Мечислав глубоко задумался, наконец оделся в свой скромный еще студенческий костюм и отправился.
Когда он появился по-прежнему бедно одетый в том доме, где еще недавно был господином, слуги сбежались посмотреть на него. Известие о поединке дошло уже и до них. Камердинер, отворив ему дверь, поспешил доложить. Из другой комнаты, как бы смелыми, но изменявшими ей шагами вышла пани Серафима. Мечислав, поклонившись ей издали, остановился, словно посторонний. При взгляде на его платье, жена догадалась, что он возвратился к ней только для того, чтоб расстаться.
— Пощадим друг друга от взаимных упреков, — сказала она дрожащим голосом. — Поговорим как люди, которые желают расстаться без гнева и укоров… Итак, вы оставляете меня?
Хладнокровный этот вопрос придал бодрости Мечиславу.
— Обстоятельства очень хорошо объясняют мое поведение, — сказал он. — Мне кажется, что вины нет с моей стороны, да и вас я не обвиняю. Вы скрыли от меня прошлое, которое мне не принадлежало, а я, может быть, посмотрел на него слишком серьезно. Вы сами сознаете, что с разными мыслями, нравами, понятиями о жизни мы не можем оставаться вместе. Нам необходимо разойтись.
— В таком случае расстанемся без гнева.
— Я никогда и не питал его.
— Докажите же это, — поспешила прибавить пани Серафима, — приняв на прощание от меня память, которая могла бы обеспечить вам дальнейшую будущность… Я хочу…
— Извините, — отвечал Мечислав, оскорбленный этой поспешностью. — То, что у меня уже было от вас, я, не желая огорчать вас, оставлю у себя, но теперь я принять ничего не мог бы.
— Стало быть, вы желаете развода?
— Как вам будет угодно.
