XX
Тумр долго проходил по лесу, ища материала на кузницу. В опустошенном бору трудно было найти дерево, годное на брусья, потому он воротился домой поздно вечером. Остановившись перед входом в избу, он увидел плачущую Мотруну.
Глаза цыгана налились кровью, щеки запылали, в голове его мелькнула мысль, что кто-нибудь обидел жену, бросив свою ношу, встревоженный цыган подошел к ней.
Мотруна вздрогнула, услышав нежданный шум, хотела бежать навстречу раздраженному мужу, но остановилась.
— Что с тобой, Мотруна? Тебя обидели эти проклятые гады? — спрашивал цыган, сжимая свои могучие кулаки. — Клянусь, — прибавил он, — я не вытерплю более, уж коли пропадать, так пропадать, а я им устрою праздник, полетят они все к чертям!.. Пусть погибнут в огне, пропадай они, как собаки!
Говоря это, цыган был так страшен, глаза его так дико сверкали, что Мотруна, крестясь, отступила от него.
— Ах, Тумр, перестань, что попусту сердиться? Ничего не случилось, ничего, мой милый.
— О чем ты плачешь?
— Сама я сделала глупость, — сказала Мотруна, думая скрыть от мужа свои похождения, — ведра пропали.
— Ведра? Как так?
— Поленилась идти к колодцу, а пошла к пруду, там вода быстро бежит, я упустила ведра, а вода и унесла к мельнице.
Цыган пристально посмотрел ей в глаза и отрицательно покачал головой.
— Ведь там коноплю мочат, — с расстановкой произнес кузнец, — небось, ты не пошла бы туда, а если бы и так, то ведра не поплыли бы далеко, там весь берег зарос. Нет, тут что-то не так, не обманывай меня, Мотруна.
Трудно было Мотруне лгать перед мужем, стыдливый румянец окрасил ее щеки, она произнесла что- то невнятно и пожала плечами.
— Говори, Мотруна, правду, ведь я все узнаю.
— Да я уж говорю тебе, как было, — отвечала смущенная жена, переступая порог избушки.
Цыган последовал за нею и увидел узелок с рожью, брошенный Мотруной посреди избы.
— А это что?
— Мерка ржи, я купила у мужика из Рудни за пятнадцать копеек.
— За пятнадцать копеек? — недоверчиво произнес цыган. — Нет, не правда, быть не может, говори правду, Мотруна, грешно тебе лгать передо мною! Ты плакала… Тут что-нибудь не так, я узнаю, я все узнаю.
Мотруна молча перебирала концы передника.
— Ты напугал меня, ты такой сердитый, — медленно отвечала жена. — Зачем тебе сердиться, мало, что люди против нас?
— А если бы я дал слово, что без твоей воли ничего не стану делать?
Мотруна отворотила лицо, смоченное слезами.
— Я расскажу тебе, как было. Легче будет на сердце, только скажи, ты мстить не будешь, не правда ли?
— Видит Бог, не буду, пока еще хватает терпения, уж очень много я перенес обид и часто прощал. Говори же скорее!
Мотруна начала рассказ, по временам прерывая его слезами и умалчивая о том, что говорил ей Максим, прогнав со двора.
Молча, понурив голову, почти не переводя духа, слушал цыган печальную повесть.
— Собаки! — закричал он, когда Мотруна, кончив рассказ, залилась слезами. — Не нужна мне их помощь, прочь их милостыню! Издохну как собака, а не трону я зерна этой проклятой руки!
— Филипп не виноват, — боязливо произнесла Мотруна.
— Филипп — баба! — крикнул цыган. — Боится меня, боится брата, сует тебе милостыню, чтобы отвязаться! Завтра же брошу ему в рожу!..
— Ради Бога, — бросаясь к нему, прервала жена, — и его, и меня, и себя погубишь! Максим как узнает, просто загрызет его бедного: за его же добро накличем беду. Этого я не позволю!
— А ты ела бы этот хлеб? — спокойно возразил цыган. — Тебе, сестре, как собаке, бросили кусок… Подавись ты этим хлебом!..
— Выбрось его, только не отдавай брату, — кричала Мотруна, — не губи его, не губи меня!
Ответ Тумра был прерван стуком в неплотно запертую дверь.
Шум этот так странно прозвучал в ушах одиноких изгнанников, что оба они в испуге переглянулись и остановились среди избы. Цыган, предчувствовавший беду, — он всего начинал бояться — бросился к двери, готовый грудью встретить врага.
В воображении Мотруны мелькнули тени покойников, мстительный образ отца, и она невольно перекрестилась.
— Кто там? — громовым голосом закричал цыган, отпирая дверь и стараясь проникнуть в непроглядную тьму.
— А, а, добрый вечер! Добрый вечер! Цыц! Не бойтесь! Ведь голышу разбойники не страшны, у вас, чай, нечем поживиться.
Слова эти принадлежали заике Янке-дурачку, странная фигура которого обрисовалась перед изумленным хозяином лачужки, он тащил на плечах ведра с водою и насилу переступил порог.
— Мои ведра! — крикнула Мотруна, в восторге хлопая руками. — Да, да, мои! — прибавила она, наклонивши голову к ведрам и рассматривая их. — Это Янко-дурачок!
— Да не так еще глуп, — отвечал тот, — коли нашел то, что умница потеряла! А! А!
— Бог наградит тебя, Янко, — сказал цыган, — я второй раз у тебя остаюсь в долгу.
— Что ж ты мне должен? — пробормотал карлик, почесав затылок.
— Да где же ты нашел их? — спросила Мотруна. — Какой ты добрый: еще воды принес.
— Коли нести ведра, так уж и с водой. Зачем тебе эта посудина в такую пору без воды? А где нашел их — все равно, где ни нашел, а нашел.
— Скажи же, где нашел? Отнял у кого-нибудь, а?
— Ни у кого не отнимал.
— Как же они к тебе попали?
— А! Ты думаешь, что мой язык так легко вертится, как твой, подожди маленько, подожди!
Тумр и Мотруна стали пред карликом, занявшим место у порога.
— Вот как было, — начал медленно он. — Иду я себе, да иду, куда глаза глядят, выгнали, вишь, меня из избы, захотелось им ужинать — затем и прогнали, заперли дверь за мной, что делать? Я и пошел… Прошел я плотину, мостик, да пришел к колодцу. Стал я и думаю: сесть бы здесь да воды напиться, коли есть не дают… Посмотрел в колодец: вода глубоко, напиться нечем… Думаю, думаю, как бы воды напиться… а должно быть, можно, говорят, все можно сделать, коли захочешь… Вот я сел да начал думать, как бы достать воды. Потом отошел я в сторону от колодца и бух в кусты! Да как грохнусь боками о что-то твердое, так и в глазах потемнело. А чтоб тебя черти побрали! Оглянулся, вижу два ведра и коромысло, все этакое новенькое. Вот, думаю, и можно напиться. Кто затащил их сюда? Гляжу во все стороны — нигде никого. Пришла Настя, Ляшкова дочь. 'Добрый вечер, — говорю, — Настя!' А она и не глядит на меня. 'Не достать ли тебе воды?' — говорю. — 'Убирайся к черту', — говорит. Только и было… 'Настя, — говорю, — не знаешь, чьи эти ведра?' — 'Ведра? Ведра?' Подошла, да говорит: 'Мои ведра, мои, я их искала…' — 'Твои! — говорю. — Как же твои?' 'Ну, мои не мои, а я их возьму'. — 'Как так?' — 'Да так, ты мне отдай'. — А я ей и говорю: 'А если б твои кто взял?' Покраснела, молчит. — 'Скажи, — говорю, — лучше, чьи они? Ты ведь знаешь.' Посмотрела, покачала головой. — 'Новые, — говорит, — не знаю… не знаю… не наши, у наших таких ведер нет… Они куплены, но не здешней работы…' — А мне и довольно, я думал, да и догадался, что они ваши. Потом пришла еще Григорьева жена, как начали калякать, так вот и стемнело. Я набрал воды, да и принес.
