— Почему? — настоятельно спросила цыганка.
— Почему?! Потому что и ты была бы вместе с ними! Слышишь, Аза? — произнес цыган, ухватив за руку свою собеседницу.
— Я? Так и я сделалась твоим врагом, что ли? — спросила Аза голосом, в котором был слышен упрек.
— Нет, таиться нечего, — решительно отвечал Тумр, — ты бы и меня, как этого пана, сожгла своими глазами, у тебя нет сердца!
— О! Да к чему тебе мое сердце?
— Ты спрашиваешь?
— Спрашиваю потому, что ты полюбил белокурую крестьянку.
Тумр опустил глаза.
— И ты когда-то любила пана…
— Так же, как и теперь, — отвечала Аза. — Какое тебе дело до моего сердца? Оно свободно. Ты любил меня прежде… теперь любить не можешь, пора прошла.
— Пора прошла. Пора прошла! — вскричал цыган, выпуская ее руку. — О, я это знаю. Вот когда мне пришлось с ума сойти от тебя!
— Ужели? — спросила девушка, несколько смутившись.
— Подлая! Еще смеешься надо мной!
— Нет, я только спросила тебя.
Тумр дико посмотрел на нее из-под нависших ресниц и замолчал.
Долго они шли не говоря ни слова, их мысли и лица вскоре изменились.
Аза вдруг стала задумчива, вместо веселости, на лице появилось грустное выражение. Тумром мало- помалу овладевало то же бессознательное чувство, которое привело его за несколько дней перед тем к табору цыган. Прежняя страсть забушевала в его груди и выразилась в его глазах. Когда взоры их встретились, Аза испугалась и почувствовала себя ничтожной пред этим Геркулесом.
— Ступай домой, — произнесла она дрожащим голосом, — ступай! Еще увидимся…
— Где? Когда?
— Не знаю… не знаю, — торопливо отвечала Аза, стараясь уйти, — сегодня или завтра…
— Ты опять побежишь в усадьбу?
— Нет, я иду к своим…
— А завтра опять пойдешь к нему? — произнес Тумр, делая из вопроса упрек. — Стыдись, — прибавил он, не ожидая ответа, — на что тебе этот изгнивший труп? Сама знаешь, что он не для тебя создан, а все- таки тащишь его за собой и мучишь…
Девушка пожала плечами, глаза ее снова запылали, на лице изобразилась прежняя гордость и презрение.
— Зачем же мы созданы? — спросила Аза с заметным одушевлением. — Разве затем, чтобы скитаться, страдать? Нет! Нет! Каждый из нас по-своему исполняет завет, приняв его из уст матерей: старухи ворожат и страшат ворожбой, крадут детей, убивают матерей, а мы, девушки, мучим поганых иначе! Я его замучу, уморю, отравлю взором!
Ожесточенная злоба и какой-то инстинкт уничтожения говорили устами прелестной цыганки.
— Они все лучшее прибрали к своим рукам, а нам оставили нищету, и нам быть их друзьями?! Пусть пропадают!
— Пусть пропадают! — прошептал Тумр задумчиво. — Однако ж я бы пожалел о нем!
— Немудрено! — подхватила Аза. — Ты сам поганый, и душой и телом… ты враг наш!
— Ты с ума сошла, — произнес Тумр.
Аза улыбнулась и показала два ряда своих прекрасных зубов.
— Ну, полно, полно! Ступай в свою конурку, собака! Прочь от меня! К жене! К жене иди!
Тумр хотел было спросить, где и когда встретится с нею, но Аза, опомнившись и овладев собою, понеслась как ветер и скоро исчезла из глаз.
XXVIII
Вечером Аза опять пробежала мимо кладбища и направилась к барскому дому. Что влекло ее туда? Жадность или любопытство, или, в самом деле, инстинкт мщения и преследования, который так часто управлял ее действиями? Кто знает!..
Адам, сжигаемый страстью, так искусно возбужденной и поддерживаемой, всегда принимал Азу с распростертыми объятиями, но, когда она уходила, пан, предоставленный самому себе, думал о ее поведении и давал себе обещание серьезно поговорить с цыганкой, взять ее в руки или выгнать из дому.
— Что она думает? — говорил пан, оставшись наедине после безуспешной беседы с крестьянами. — Она просто дурачит меня! Я сам себя не узнаю. Нет! Нужно все покончить разом: или задержу ее навсегда, или, отдувши порядочно, выгоню скверную обманщицу. Довольно! Надо знать меру!..
И, стараясь придать себе более решимости и храбрости, он твердил: 'Пора покончить с этой проклятой девчонкой!'
Но когда проклятая девчонка опять появилась в его комнате и лицом, полным жизни, озарила печальные покои старого дома, Адам забыл все свои клятвы и онемел пред нею.
Аза, не сказав ему ни слова, бросилась на мягкую постель, поджала под себя ноги, голову положила на подушку и, устремив глаза в потолок, долго сидела, задумавшись.
Молчание Азы дало возможность Адаму собраться с духом и ободрить себя.
— Аза! — строго произнес пан. — Я намерен серьезно поговорить с тобой, пора нам покончить.
Цыганка, уверенная в своей силе, не изменяя позы, отвечала:
— Ну, говори, с охотой слушаю, как ты хочешь покончить?
— Довольно уж ты глумилась надо мной и обманывала меня. Твое поведение становится невыносимым. Выбирай: или навсегда оставайся здесь, или вон отсюда вместе со своими цыганами.
Последние слова он произнес так тихо, что, казалось, он сам их боялся.
Аза захохотала, не переставая смотреть в потолок.
— Если я уйду с цыганами, что ты тут станешь делать? Будешь грустить, тосковать, зевать, и, наконец, в другой раз женишься, и жена тебя станет обманывать.
Воспоминание о неверной жене, всегда неприятное для Адама, теперь окончательно раздражило его. Глаза его налились кровью, он вскочил со стула и затопал ногами.
— Молчи, змея! — крикнул пан в припадке бешенства.
— А! Вот каков! Он и сердиться умеет! — спокойно произнесла цыганка.
Спокойствие ее болезненно подействовало на бессильного пана.
— Еще одно слово, — закричал он, — и…
— И что? — спросила Аза с убийственным спокойствием.
Адам затрясся от гнева, бессильная злоба остановила в груди дыхание, и он молча схватился за волосы. Азе уже было известно, каким неистовством сменялась иногда его постоянная апатия. Измерив силу его гнева и опасаясь за самое себя, она постаралась успокоить разгневанного, конечно, для нее это было нетрудно: стоило только взглянуть иначе, и взбешенный пан сделается кроток, как овечка. Действительно, пан Адам не мог противиться этим глазам: они преследовали его и влекли за собой непреодолимой силой, он хотел было казаться раздраженным, гневным, пыхтел, надувался и в то же время чувствовал свое бессилие, но он, не сказав ни слова, бросился в кресла.
'Еще не время мне уходить отсюда, — подумала цыганка, — прежде нужно опутать и потянуть за собой Тумра. Уйду, когда мне будет угодно, меня не выгонят, но со слезами будут умолять, чтобы я осталась. О, подожди пан! Дорого заплатишь за свою дерзость!'
