левую, потому что убить вас я тоже не хочу. В жизни вам нужно еще много чему научиться, а потому не следует вас лишать ее.
Пруцкий и Самурский хотя и сильно распетушились, но скоро притихли, озадаченные хладнокровием и иронией пана Грабы; Па-ливода расхохотался. Вызванный стоял равнодушно, посматривая на всех.
— И так, вы меня вызываете? — сказал Граба. Взять назад слово было невозможно.
— Да! — закричал Пруцкий. — Увидим, что будет из вашего фанфаронства.
Граба со вздохом подошел к молодому человеку.
— Любезный пан Пруцкий, — сказал он с расстановкой, — к чему нам эти шутки? Паливода не в претензии на меня за то, что я ему сказал, мы с ним легко помирились, а разве вы лично обижены мною?
— Да, вы меня лично обидели, по крайней мере своими шутками.
— За эти шутки, если хотите, я искренно прошу у вас извинения; вы сами дали повод, и они невольно сорвались у меня, видя, что пыл вашей молодости вы тратите по-пустому. Поверьте мне, поединок не такая прекрасная и великая вещь, чтобы им можно было хвастаться. Разве мужество и смелость нам даны для того, чтобы прицеливаться в грудь брата?
— К чему это клонится? — спросил Пруцкий, ерошась и покручивая усы.
— К тому, чтобы избежать дуэли, — возразил Граба, — дуэли, которая не даст вам новых лавров, а для меня будет прискорбной крайностью.
— Отказаться от нее поздно: мы должны драться! — закричал Пруцкий, ероша волосы.
— С моей стороны одно условие, — сказал хладнокровно Граба.
— А, уже и условия! Слава Богу! — злобно пробормотал Пруцкий.
— О, да, с условием! У вас верно есть пистолеты, пан Константин?
— Есть превосходнейшие — Лазаро Коминацо.
— И уже заряжены?
— Только что заряжены.
Пруцкий не без испуга посмотрел на всех.
— Об одном только прошу вас, — прибавил Граба, — позвольте мне показать вам свое искусство стрелять; потому что вызывать меня на дуэль, значит, подвергнуть себя вернейшей опасности.
— Вы слишком самоуверенны! — с беспокойством закричал вызывающий.
— Можете называть меня, как вам угодно, но почтеннейший хозяин нам даст пистолеты и пойдет с нами в палисадник.
Все пошли за Грабой, который сильной рукой толкнув забитую на зиму дверь, первый вышел на двор. Сперва он удостоверился, что избранный для опыта плац огорожен высоким забором, потом поставил доску в тридцати шагах, велел вбить в нее десять крепких гвоздей и, рассмотрев пистолеты, сказал Пруцкому:
— Если я один раз дам промах, тогда вы имеете полное право смеяться надо мною.
Говоря это, Граба в мрачном молчании, которого никто из присутствующих не смел прервать, выстрелил десять раз и засадил десять пуль на острия гвоздей.
— Превосходные пистолеты, — сказал он, обращаясь к хозяину, и, взяв Пруцкого за руку, прибавил:
— Теперь скажите мне, честно ли будет с моей стороны драться с вами?
Пруцкий, бледный, что-то бормотал.
— Стрелять в доску не то, что в человека, — вмешался Самурский.
— Без всякого сомнения, — сказал Граба. — Итак, если пану Пруцкому угодно, я к его услугам.
Но Поливода стал посредником, и противники помирились, подав друг другу руки. Граба удалился, сопровождаемый косыми взглядами молодежи.
— Почтеннейшие господа! — сказал Паливода, бросаясь на стул, когда дверь за Грабой затворилась. — Я уважаю этого человека не за то, что он так отлично стреляет, но за его характер и смелость, с которою он высказывает горькую истину человеку. Я признаюсь вам, мне даже больно, что я должен его уважать. Он раскрыл мне глаза; я решительно отказываюсь от предводительства, оно не по мне.
— Как, ты отказываешься? — закричали молодые люди, толпой окружая Паливоду.
— Неужели ты до такой степени слаб?! — крикнул Самурский, трагически подымая чубук вверх.
— Ты можешь это приписывать малодушию; мне все равно; но верно только то, что предводительство мне ни к чему не пригодится, и я не хочу быть кандидатом.
— Вот как! — закричал, ломая руки, Самурский, имевший свои виды в избрании предводителем пана Константина: он рассчитывал получить управление деревней, смежной с его хутором.
— Благодарю вас, господа, за добрые желания; но я вовремя осмотрелся и вижу, что, кроме стыда, я ничего бы не получил.
— Тебя, наверно, бы избрали! Клянусь Богом избрали бы! — кричал Самурский.
— Нет! — равнодушно возразил Паливода. — Напрасны ваши усилия. Плюнем, да и только! — сказал он, смеясь. — Это одни лишь хлопоты и скука. Вот лучше пошалим на лошадях, покутим и повеселимся. Пускай, кто хочет, будет предводителем, — я покорнейший слуга.
Самурский посмотрел на него, плюнул, сел так, что под ним стул затрещал, и махнув рукой, стал усердно курить трубку; наконец, он бросил ее, нахлобучил шапку и ушел, сдерживая свой гнев и ворча под нос:
— Трудись для них, они отплатят тебе неблагодарностью. Теперь я умываю от всего руки!
Вся молодежь взялась за стаканы, не исключая Пруцкого, который, желая поправить свой неудачный вызов, стал рассказывать свои похождения о четырех дуэлях и восьми дуэльных завтраках.
Шутили над утренними приключениями. Противник пана Грабы клялся, что для поединка менее нужны ловкость и уменье, нежели смелость и мужество. Таким образом время прошло незаметно среди карт, рюмок и беседы. Хозяин ушел на время и после полуторачасового отсутствия возвратился грустный, задумчивый и не принимал более участия ни в игре, ни в кутеже.
Уже был вечер. Приближался час бала, на котором обещали присутствовать все знаменитости уезда и города. Жены и дочери некоторых помещиков получили тоже приглашение приехать к этому дню в город; чиновницы и городские дамы спешили занять первые места на диванах, в танцах, и при ужине. Хотя вошло в обыкновение смеяться над провинциальными увеселениями, потому что действительно они бывают смешны, однако, ни один столичный бал со своей административной формой, парижскими модами и блестящей обстановкой, не может быть так живописен, как бал в уездном городе. Какое здесь разнообразие, какие контрасты, какая непринужденная веселость и неограниченная свобода!
Войдем на несколько минут в освещенную залу и присмотримся к обществу, здесь собравшемуся. Кто не бывает на уездном бале! Разве несчастный канцелярист, которому портной не закончил жилета, который должен произвести эффект; разве столоначальник, которому сапожник не принес сапогов! Прочие, или из любопытства, или из праздности стремятся в залу, или же отправляются в буфет, чтобы там вдоволь напиться, или, наконец, заглядывают через двери.
Те, которые не хотят получать толчки в дверях — снимают со свечей в зале. Редко какой еврей не увидит через щели хотя частичку бала, чтобы потом рассказать другим: какой был фрак на стряпчем, какое платье на исправнице, и что делал пан предводитель.
Но здешний бал не имеет себе подобного: в нем более роскоши, блеска, и благодаря богатым семействам, он обещал как можно ближе подражать балам знатных домов высшего тона. Городское общество, обыкновенно называя этот бал аристократическим, принимало тоже в нем участие. Молодые чиновники наперекор старались отбивать пары в польском танце и выступить в первой паре с m-lle N… в пику знати, которую вперед заподозревали в гордости и в желании выказать свое превосходство над местными жителями.
Единственный офицер гусарского полка, находившийся в отпуску, огромнейшего росту, и сильный как лев, рассказывал всем, что назло аристократии будет управлять музыкой, как ему захочется. Словом, как везде у нас бывает, хотя еще никто никого не задел, не обидел, но всего уже ожидали и готовились к битве с призраками.
Не все, однако, провозгласили крестовой поход против аристократии. Распорядитель бала и другие
