человек, не пророк. Что же с пророком сделалось, отчего он такой сердитый был? Странно все это, и не верится. Надо будет вечером прочесть, Петр Евграфович, конечно, напутал».
Теперь дядя Евгений, устав валяться по двору, затеял казацкую джигитовку. Он щелкает бичом, заставляет скакать своего Вертопраха по двору и, крича: «Гоп! гоп!» — на всем его скаку мгновенным ловким прыжком взбирается ему на круп. Потом опять летит вскачь, описывая круги, затем внезапно вскакивает на спину Вертопраха с ногами и, подбоченившись, лихо скачет стоя, усмехаясь высыпавшим на крылечко девчонкам — Машке, Дашке и Глашке, смотрящим на барина влюбленными глазами. Зрелище так интересно, что головы всех учащихся поворачиваются к окнам, а вот и сам громадный педагог Петр Евграфович, не докончив фразы о чудо-пророке, подходит к окну и, с удовольствием наблюдая, говорит:
— Эка! Эка!
И все учащиеся уже столпились у окон и следят за ловкими пируэтами дяди Евгения, а Павлик один остается на своей скамье и думает: «Ну как же здесь просто, как просто!» И чудится ему, что все здесь: и Степа, и учительница, и дядя-чудак, и громаднейший Петр Евграфович — все здесь смешные и маленькие и только он один большой и серьезный.
И разом раздается крик десятков голосов. Вот смелый наездник взмахнул руками и падает с лошади, и все двинулись, а он уж прицепился у скачущего коня под брюхом и потом опять переворачивается, улыбаясь, и садится верхом и снова скачет и торжествует на страх врагам.
— Ну, голова! Ну, египтянин! — с восхищением говорит Петр Евграфович. Он видит, что в дверях угрюмо стоит вызванная суматохой Ксения Григорьевна, — и смущенно крякает через свой флюс педагог и продолжает прерванную беседу: — И стал голодать пророк Илья, но появлялись вороны и утоляли жажду его.
«Да, здесь смешно и просто, — повторяет себе Павлик. — Вместо Елисея уже стал Илья, вместо медведицы — вороны. Да не все ли равно?»
Так было ровно и весело на душе, что когда его, на обратном пути к дому, догнала по дороге Пашка и, запыхавшись от беготни, спросила: «А будем играть в лавочку?» — он только улыбнулся и спокойно ответил: «Будем». И не удивила и не рассердила его просьба Пашки.
— Не говори только матери, а то не будет пускать меня с тобою играть.
— Почему не будет? — только и спросил он удивленно.
И засмеялась Пашка странно.
— Потому что я деревенская, а ты барчонок.
— Вот глупости! — Павлик пожал плечами и вошел во двор. Он совсем другое подумал, совсем другое.
Отправляясь на торговлю в лавочку, Павел не забыл взять с собою того, что необходимо всем торговцам: провизии.
В небольшую сумочку он уложил полвитушки хлеба, коробку печенья и туго-натуго забил карамелью жестяночку от сардин. «Может быть, придется долго торговать, и есть захочется», — думал он.
Когда он пришел к месту своей торговли, Пашка уж дожидалась его, сидя на прилавке. Она размела веником в лавочке пол. прибрала рядками изразцы и дрова, и от этого в магазине стало сразу уютнее. Довольный, осмотрелся по сторонам Павел, но вслух ни слова не молвил: ведь он же был хозяин лавки, а она — только покупательница. Торговля в первый же день завязалась бойко: уже через полчаса Пашка скупила у Павлика не только все печенье, которое тут же поела, но и карамель, и дрова. Зато у хозяина образовалась гора глиняных шариков, которыми он очень дорожил. Приближался вечер, настала пора обедать, и владелец магазина, за неимением приказчиков, пригласил к столу покупательницу. Павлику есть не хотелось, но обедать следовало по положению, и он съел свою долю.
После обеда были проданы Пашке и последние изразцы. Что теперь оставалось делать? Павел думал было отправиться к дому за новыми товарами, но Пашка взяла его за руку и сказала негромко:
— Товары можно будет привезти завтра, а после обеда у нас все лавочники торговлю на час прикрывают и ложатся отдохнуть.
Против отдыха Павлик не имел ничего. Он так усердно таскал для покупательницы изразцы и поленья, что отдохнуть и в самом деле не мешало. Разостлав свой кулек, он приготовился лечь, но остановила Пашка:
— Что же это? На рогожке, без одеяла, без подушек!
И живо нарвала охапку душистой травы.
— Ну, ложись, — сказала она и слегка толкнула Павлика на траву — Небось теперь мягче, а?
— Да, мягче, — ответил Павлик и отчего-то смутился. Он чувствовал, что покраснел, и в смущении закрыл глаза и притворился спящим. Но глаза вскоре открылись, потому что было ясно: подле него кто-то сидит близко и дышит.
Открыв глаза, он увидел, что Пашка присела около и смотрит ему в лицо и улыбается.
— Не мешай мне, — с возрастающим смущением проговорил Павлик и отвернулся.
И опять прозвенел над ним знакомый тревожный смех. Павел снова повернулся.
— Ты что?
— Ничего… — ответила Пашка дерзко.
Заметил Павел: губы у нее были красны, как малина, совсем красны. И зубы были белые, как у хищного зверя. Сидела и смотрела прямо в глаза и улыбалась.
— Зачем ты смотришь? Ты мне спать мешаешь! — сказал еще Павлик все в возрастающем смущении. — Что тебе надо?
— Ничего, — повторила Пашка и смолкла, точно задохнулась. — Ты вот сказал, что тебе десять лет, а тебе девять! — добавила она после Молчания.
— Нет, врешь, десять! — вспыхнув, поправил Павлик.
— Нет, ты врешь, ты… Тебе девять лет… А впрочем, все равно, если бы было и десять… ты…
— Что я? — начиная сердиться, проговорил Павел и присел на рогожке. — Мне через три месяца будет десять, — поняла?
— Да все равно, если и десять. — Пашка прищурилась, и зубы ее блеснули. — Все равно ты не понимаешь ничего…
— Чего же это я не понимаю?
— А того. Вон и я тоже весь день торговала — устала и я. Я бы тоже хотела прилечь.
— Ну и ложись, — небрежно отвернулся Павлик и сейчас же закричал возбужденно: — Да не сюда ложись, а там! За лавочкой! Здесь мое место, а ты ложись там.
— Ну, вот я и говорю, ты не понимаешь! — презрительно сказала Пашка и встала, — Играют еще в маму и отца. То есть будто ты муж, а я жена… и…
— Вот глупости! — снопа крикнул Павел и с отвращением отодвинулся. — Совсем я не хочу жениться и не женюсь никогда.
— Вот и выходишь ты глупый.
— И пусть. И ступай.
— И не умеешь ты играть в игры.
— И пусть не умею. Уходи.
— Уж конечно уйду. Ты думаешь, что только с тобой и играть можно? Да вот прошлым летом мамка у барыни в Ольховке служила; там кадет ейный играл со мной все лето и всему научил.
Ушла Пашка.
Лежит и думает на своей рогожке торговец. Товары у него все куплены, а Пашка недовольна. И печенье все съела, и карамель, а недовольна. Что же надо ей еще от него?
И опять спал Павлик эту ночь покойно и крепко. Только среди ночи ему раз почудилось, будто Пашка подошла к нему и дышит. Он поднял голову. Никого не было. Потом запищал кто-то за окном — пронзительно и четко, точно смеясь. Но не испугался Павел: это кричала сова.
Теперь, после ссоры, уж понятно, был конец всей торговле, и Павлик заглянул в лавочку только для порядка.
