бывало продолжала с усатой генеральшей разговор о пользе травы зверобоя и, только окончив перечисление всех ее достоинств, осведомилась у Павлика:
— А каково здоровье милой Лизочки и все так же ли красива она?
Старый, как шампиньон, дворецкий Нил Власьич стоял за креслом бабушки и почтительно жевал губами, вслушиваясь в господский разговор.
— Ведь, кажется, Лизочка уехала в восьмидесятом? — спросила она кого-то из обедающих, — и тут же решил подать свой голос дворецкий и прошамкал почтительно, с назиданием:
— Осмелюсь присовокупить: в восемьдесят первом, осьмого месяца мая, в четверг.
— Память у Нила Власьевича изумительная, — кивнув головою, подтвердила бабушка. — Живая арифметика, что и говорить.
А Павлик все сидел на своем стуле и все посматривал на окружающее общество. Все были старушки и все — престарые; куда ни взглянуть — везде сморщенные лица, коричневые чепцы, наколки, банты, сложенные крестообразно руки.
Среди обеда Марья Аполлоновна стала представлять своего внука каждой гостье в отдельности. Оказалось, что старушки были сплошь важные, у каждой из них было какое-то учреждение или приют, и каждая была в нем чем-то. Общины, призоры, учреждения и призрения так и сыпались с уст заседающих; на некоторых, из особенно древних, висели медали и ордена… Рассматривал Павел эти ссохшиеся лица, и было жутко сидеть в этой коллекции умирающих людей, и, однако, все говорили, все горячились, и спорили, и осуждали кого-то; а иные надеялись: «Я к будущей Пасхе ожидаю себе внимания…», и некоторые, помоложе, шептали им искательно: «Да, да, вы, конечно, будете представлены, и даже ранее…»
Когда бабушка объяснила Павлику про одну, наиболее почтительную, что она фрейлина и «кавалерственная дама», Павел чуть было не рассмеялся; он не знал еще, что у дам бывают такие титулы, ему стоило большого труда подавить в себе смех, лицо его покраснело от напряжения, он повел глазами и покраснел еще больше: прямо на него смотрело золотыми, янтарными глазами юное, точно кукольное, весеннее фарфоровое личико, обрамленное белыми, как чесаный лен, волосами, в синем платьице, в белом переднике, с кружевной наколкой над невинно-мраморным лбом.
Так разительно было приметить головку этой девушки на общем темном нерадостном фоне, что Павел едва не вскрикнул от изумления. Он не мог понять, как это не заметил ее сразу; она стояла вот там, в отдалении, у входа, с серебряным подносом в руках, она была здесь, видимо, с самого начала обеда, а он не приметил ее.
Должно быть, взгляд Павла был исполнен удивления, бабушка повела на него глазами и, оборвав речи с кавалерственной дамой, заметила девушке строго:
— Перенесли вы, Поля, молодому барину его вещи в мезонин?
— Так точно, — ответила Поля, потупившись, и сухо, до враждебности, закончила бабушка:
— Можете идти.
Ушла девушка с милыми, как сон, волосами, а в комнате у стенки точно сияние ее волос реяло. Ушки у нее были крошечные, как раковинки из перламутра, шелковое платье прошумело вкрадчиво, как потайной ручеек. А бабушка, договорившись с кавалерственной дамой до благоприятного исхода, снова повернулась к дворецкому Нилу Власьевичу и спросила с интересом:
— А когда, Нил Власьич, Полины свадьба назначена?
— На двадцать первое сего месяца, — ответствовал почтительно дед.
И почему-то к Павлику обернула Марья Аполлоновна свое лицо со строгими, точно седыми или свинцовыми глазами:
— Внучка Нила Власьича выходит замуж за местного жителя — торгует бакалеей на углу.
Тут, бог весть с чего, охватило сожаление сердце Павлика. Не то сожаление, не то страх или печаль, не то смутная зависть к кому-то и затаенная, словно необоснованная боль. И слова проплыли какие-то странные, нелепые, тупо-угрожающие и в то же время смешные: «…местный житель, торгует, бакалея на углу…»
Не подходила как-то к этой бледноволосой, тоненькой, как василечек, бакалея местного жителя. Почувствовал Павел в своем сердце не то какую-то враждебность к Поле, или жалость, или укор, что интересовалась она бакалеей, она, волосы которой были светлы, как летний сон.
После обеда перешли в маленькую гостиную, но так как сморенные едой и беседами старушки тут же, в креслах, и задремали, то Павлик от нечего делать побрел к себе в мезонин.
По дряхлой ясеневой лесенке поднимался он к своему новому жилищу, на поворотах стукаясь о притолоку головой. Коридорчики круто вели кверху, узенькие, скрипучие, точно клеенные из картона, завешанные старомодными картинками в рамках карельской березы. Здесь были и портреты вельмож времен Екатерины, и лисицы, и волки, которых расстреливали охотники с выпученными глазами, и какой-то атаман казачий, скакавший с поднятым жезлом прямо в оливковое солнце, и патент государственный за разведение племенных свиней, и портреты красавиц в желтых шляпах, с букетами фиалок в тонких пальцах рук.
Позамешкался в коридоре, рассматривая эту коллекцию, Павел, а сверху уже доносился до него сухой и почтительный кашель, старческий кашель, и когда он поднялся в свой мезонинчик, не мог не вскрикнуть от восхищения.
Комната была маленькая, косенькая, с прелестной мебелью карельской березы. Широкое окно сияющим полукругом оплетало тонкую стену, и смотрелись в ветхие окна листья какого-то дерева, может быть липы, может быть тополя, а сквозь ветви тополя виднелся пустырь немощеного двора, заросшего подорожником, окаймленного старым, насквозь прогнившим забором, над которым возвышался крашеный, точно луком, каретник или сеновал.
Так старо это было, так тихо и мило, так напоминало что-то деревенское, оставленное надолго, что слезы готовы были вскипеть на душе восемнадцатилетнего студента. «Милая, милая бабушка!» — сказал он громко и смутился, ибо у окна стоял Нил Власьич, делавший усилия опустить занавеску и чихавший от пыли, клоками летевшей на него.
Так смешно было смотреть на дворецкого и так грозен был его окрик кому-то, кого Павел еще не видал:
— Обтирала занавесы, натурщица? Ее превосходительству доложить?
Повел глазами в сторону «натурщицы» Павел и тихонечко радостно улыбнулся: ведь угрожал дед все той же весенней, с белыми волосами, с глазами, отливавшими золотом, в котором прятались искры, с кружевной тряпочкой на мраморном лбу, талия казалась у ней тонкая от синего платья, нежные, не привыкшие к работе руки держали метелочку крашенных анилином перьев; умиление и странная, почти необъяснимая жалость повеяли в сердце студента, он повернулся к дворецкому-дедушке и сказал примирительно, тихо, с легкой дрожью в голосе:
— Стоит ли волноваться, милый Нил Власьич, когда в этом мезонинчике так хорошо?
И улыбнулся дед старыми, как резинка, губами. То ли польстило ему «милый Нил Власьич», то ли студент сам такой милый и ласковый был, то ли в мезонинчике в самом деле ласкою веяло, только не захмурились гневные дедовские очи, и единственно «для блезиру» Нил Власьич проворчал:
— Избалуете вы этих погонялок… Завтра же все как следует соверши.
И ворча еще что-то в свой изысканный галстук, приподнял Нил Власьич край атласного одеяла, лежавшего на диване с пуком белых простыней. Желал в порядке он убедиться, беспорядку не было, и, оставив девушку доканчивать уборку книжного шкапа, вышел строгий дед и побрел к ее превосходительству вниз доложить.
А студент остался наедине с этой маленькой, тихой, которая возилась в углу неслышно, как мышка. Осторожными взглядами ой посматривал на ее тонкую талию, на башмачки белые, выглядывавшие из-под края платья, на бантик накрахмаленный, которым был завязан фартук; на затылок узкий, где волосы вились узеньким завитком, волосы белые, напоминавшие лен и сказку и с паутинкой схожие, словно издававшие сладостный аромат.
Так веяло на сердце ароматом, что должен был отойти Павел. Не понимал он себя: отчего его вдруг так повлекло к этой впервые увиденной девушке, неужели только оттого, что ее волосы — золотой лен? Отчего же жалость вместе с радостью в его сердце? Так равнодушен был он всегда к женщинам и девицам,
