руку и крикнул:
— Пей, тебе говорят!
— Ну нет, этого я не позволю! — вдруг побледнев, крикнул Павлик и быстрым движением выбил из рук Гриши рюмку — Ты пей сколько хочешь, а девочке нельзя.
Должно быть, вид у Павлика был очень решительный. Гриша оглядел его с ног до головы и, проворчав: «Вот несичка!» — пошел из буфетной. Зато Лина поглядела на Павлика с испуганным изумлением. Она, видимо, не могла себе представить, что можно быть непокорным Грише, и была поражена, что решился на это маленький и что большой уступил.
— Вот вы какой, я не знала! — проговорила она Павлику, вовсе не скрывая своего удивления, и прошла дальше, блеснув на него своими отемнившимися глазами.
Потеплело от этого взгляда на сердце Павлика.
«Она посмотрела на меня», — сказал он себе и улыбнулся. Ужасно захотелось попрыгать, но это могли увидеть.
Он шел в спальню со светлым чувством довольства и все улыбался. Он сознавал себя сильным, сознавал, что сделал какое-то хорошее дело и что его за это мило поблагодарили.
Та, у которой в волосах алел бантик, которая все время смотрела на Гришу влюбленными глазами, сказала ему: «Вот вы какой!» — точно впервые у нее открылись на Павлика глаза.
«Вот вы какой», — повторял Павел и улыбался. Это сказала она, кузина Лина, она заметила это, и теперь Гриша уже не так велик для нее.
«Вероятно, однако, он сердится, — подумал еще Павел про жестокого кадета, — надо быть готовым ко всему».
И потому ли, что в душе его было гордо и сильно, или для того, чтобы быть именно готовым ко всему, достал Павлик из-под подушки подаренный дядей Евгением кавказский кинжал и подошел с ним к сидевшему на крылечке Грише:
— А есть ли у тебя такой кинжал?
Мельком он заглянул в лицо Гриши: какое оно? Не опасно ли отдавать ему оружие? Но Гриша нисколько не сердился. С улыбкой знатока, солидно забрал он в руки Павликов кинжал, осмотрел его внимательно и вернул, сказав:
— Кинжала такого у меня нету, но зато есть барабанщиков тесак.
— Это что же за барабанщиков тесак?
— А это такой меч, который носят барабанщики. Мне его бабушка подарила. А у деда был знаменщик Федор Арсеньев, и от знаменщика достался дедушке тесак.
Павлик чувствовал, что хорошо было сказано, обстоятельно и крепко, никто не оставался внакладе: тоже ведь тесак.
По вечернему небу плыли светлые серо-зеленые тучки. Желтое облако пыли висело за садом над улицей, пронизанное последними огнями зари. Мычало и ревело, блеяло и мемекало возвращавшееся в деревню стадо, и отчетливо гремели в воздухе удары пастушьей плети. Вот дудка заиграла жалобно и нежно. Стадо проходило дальше, шумы стихали, а дудка все наигрывала слышнее, точно за купами кустов присоседился с тростянкой пастушонок и дудит. Стало на сердце милее и тише. Кротко стало. Захотелось говорить тихие, кроткие, красивые слова.
— Я у тебя рюмку выбил, Гриша, ты меня извини, — сказал Павлик просительным голосом. — Но ведь так не надо, чтоб девочки пили, я и думал, что…
— Все что глупости, — ответил Гриша, ни говорил не резко, — видно, тростиночка пела в его военной душе. Водка нужна каждому военному человеку, потому что как холодно, — он и согрелся.
— Да разве тебе было холодно?
Вопрос был поставлен так чисто, невинно и в то же время крепко, что Гриша потемнел до самой шеи и крякнул:
— Ну нет, мне тогда не было холодно… но надо привыкать.
Не слышно за обоими появилась кузиночка, и вместе с куклой Марьей Михайловной, уже готовой ко сну.
— О чем это вы здесь разговариваете? — спросила она и присела на крылечке, положив куклу подле себя. — А большие все не возвращаются. Пришел какой-то офицер и все смеется.
— Это, наверное, дядя Евгений, — поспешно сказал Павлик и обратился к Лине: — Разве вы не знаете его?
— Нет, я не знакома, — ответила кузина Лина и зевнула, прикрывшись ручкой.
Гриша между тем завладел куклой и стал, по своей привычке, ее раздевать.
— Оставь ее, — сказала Лина, и, под удивленным взглядом Павлика, переложила Марью Михайловну на другую сторону. — А кто такой этот дядя Евгений?
А он живет тут же за лесом, рядом с нами. Он скоро будет полковником.
— Я очень люблю военных, — добавила Лина, и вновь потемнело на сердце Павлика.
— А вот я никогда не буду военным! — проговорил он упрямо, сам не зная для чего, и повторил еще два раза: Не буду, не буду!
— А кем же вы будете? — Глаза Лины зажглись снисходительной насмешкой.
— А я буду писать поэмы! — дрогнувшим голосом объяснил Павел.
— Это какие поэмы?
— Странно, какие: как люди живут.
— А как люди живут? Я не читаю ничего, — книжки скучные!
Павлик искоса взглянул на нее: что за ничтожное создание перед ним сидело! И он мог из-за нее еще так мучиться, так волноваться!
— Нет, книжки не скучные! — угрюмо сказал он, и в его голосе зазвенело нескрытое презрение. — Знаете ли вы поэму про епископа Гаттона? Как бы знали, не так заговорили бы: ведь его мыши живьем загрызли!
— А за что загрызли? — вздрогнув, спросила Лина и даже придвинулась. — Вы непременно расскажите!
Павлик поглядел на Гришу. Даже военный человек насторожился.
— Рассказать? — спросил он нерешительно, и кузина Лина даже придвинулась к нему и за руку взяла.
Начав смущенно, постепенно оправился Павлик. Голос его звенел негодующе, когда рассказывал он, как жестокий епископ запер голодных в сарае и сжег их там; смешливо слушавшая вначале, насторожилась кузина Лина, когда же пришла повесть о грозной расплате, из глаз ее полились градом негодующие слезы, и, захватив руку Павлика, она до боли сжала ее и крикнула:
— Так ему и надо! Как хорошо ты говоришь! Ты… Ты…
И внезапно свершилось невероятное: она разом поднялась, положила на шею Павлика руки и, поцеловав его в щеку, заливаясь слезами, побежала прочь.
Беспокойно стало на сердце Павлика. На несколько мгновений даже в голове потемнело.
— Ведь она, кажется, поцеловала меня! И «ты» сказала! — слабо вздохнув, проговорил он и поднялся, а за ним поднялся и кадетик Гриша.
— Телячьи нежности! — ворчливо бросил он.
Не спалось ночью Павлику.
«Она поцеловала меня, — неотвязно звенело в сердце. — И тогда раз Пашка сделала это… и как было неприятно… Отчего же теперь?.. Точно снежинка упала на щеку… Так хорошо было… Отчего?»
А потом еще:
«Отчего это рябую, некрасивую Пашку так жалко? Разве она виновата, что рябая, бедная, что у ней нет алого бантика в волосах?»
Ночью Павлик вдруг просыпается оттого, что кто-то явственно ударяет молоточком в его сердце: тук!
Садится на своей постели, касаясь сердца, а молоточек уж звенит над ухом, и вся фраза Пашки, почему-то потерянная днем и забытая, звонко Выковывается в памяти: «Это и есть тот кадет из Ольховки,
