его сделалось так печально, что он даже забыл поздороваться с подошедшим.
— Павлик, ты что же… — сказала ему укоризненно мать.
Павлик поднялся и стал здороваться. «Этот, значит, и есть советник какого-то правления, еще будет вице-губернатором!» — мелькнуло в его уме, и по-прежнему ему было печально.
После взрослых подходили и здоровались дети, и Павлик совершенно всех перепутал, кого как звали и кто был из какой семьи. Детей было такое множество, что он видел только глаза и головы и растерянно улыбался.
— Да, вот, Павляус, сколько у тебя стало родственников! — проговорила тетя Ната и засмеялась. — Небось и во сне столько страшно увидеть… Однако что же мы стоим посреди дороги? Пойдем ко мне, Лизочка, у меня и переночуешь.
— Нет, Лизой теперь мы должны завладеть по праву! — сказала тетя Фима и приветливо улыбнулась Павлику. — Ведь у нас будет жить Павлик, Ната, а вовсе не у тебя!
Совершенно неожиданно для Павла мама запротестовала.
— Нет, нет, Наточка, и ты, Фима, — сказала она. — Теперь мы поедем с Павликом в гостиницу и там устроимся… а завтра мы придем к вам в гости… а через два дня…
Ее голос задрожал и осекся, и у всех двинулись лица. Все замолчали, как бы поняв, что было в ее душе. Только Павлик не понял, отчего вдруг мама заволновалась. Он забыл, что скоро им придется расстаться, он не думал о расставанье и охотно бы сейчас же отправился в дом тети Фимы. Но мама… мама… Отчего так побледнело ее милое лицо?
Все перецеловались в молчанье, и экипаж повернул в кривой переулок. В молчании провожали отъезжавший экипаж тетки. Мать схватила Павлика за руки, крепко, до боли прижала к себе и не выпускала все время. Зачем?
Вскоре они подъехали к двухэтажному дому с вывеской «Номера для приезжающих и биллиарды».
Зачем так мама держала Павлика, точно боялась, что он уйдет от нее, что его отнимут? Он же был подле. Зачем?
Мимо сонного и озлобленного швейцара они поднялись наверх по грязной лестнице во второй этаж. Где-то внизу стучали палками, точно шары гоняли. Пахло пивом, салом, лошадьми. Торчали по сторонам лестницы насквозь пропыленные метелки.
Человек в белом, точно только что вставший с постели, стоял на площадке у лестницы, и под мышкой его была зажата салфетка. Нос у него был красный, усы как у таракана, и Павлик засмеялся бы, если б Душу его еще при входе в гостиницу не захватило смущение. Недоволен он был мамой, — зачем она не остановилась в большом и удобном доме тети Фимы, а приехала в эти грязные номера.
— Мне, пожалуйста, недорогую комнату, негромко сказала мама коридорному.
— Так рублика в два с полтинкой? — спросил человек в белом.
— Ну да, вроде этого. — И мать добавила с запинкой: — Можно и подешевле.
Коридорный независимее приподнял голову и щелкнул в воздухе салфеткой.
— Пожалуйте-с!
Они пошли по длинному неопрятному коридору, в котором около иных дверей стояли башмаки. «Зачем это люди сидят за дверями без башмаков?» — подумал Павлик. Какой-то человек с круглым животом прошмыгнул мимо них и исчез за поворотом. На плечах его не было пиджака. Горничная прошла, звеня посудой на жестяном подносе.
— Марина, номер восемнадцатый дома? — спросил коридорный
— Съехали, — сердито ответила Марина, и человек в белом шумно раскрыл дверь.
— Пожалуйте-с!
Вошли в кривую комнату с запыленными окнами; прямо перед окном горел на улице керосиновый фонарь, и его желтый свет наполнял комнату печалью.
На полу валялись обрывки бумаг, клочки сена, из-за дощатой перегородки текла к мебели струйка помоев.
— Еще не убрато, только съехали! — в виде извинения сообщил коридорный и, преградив помойное русло ногою, заставил речку течь мимо гостей. — Номерок покойный, соседи непьющие! добавил он и с треском зачиркал спичками.
Неуверенно загорелись косоглазые свечки.
— Номерок спокойственный и окнами на юг! — сказал еще коридорный и подрыгал ногами. — Прикажете вещи принести?
— Пожалуй, — апатично сказала мама и присела в кресло.
В это время в раскрытом окне загромыхала пролетка, и, дребезжа по булыжникам колесами, шумно подкатил извозчик с двумя седоками
— «Под веч-чир осенью не-настной!..» — орали они, оба бородатые, оба в картузах и чесучовых поддевках.
— Гуляют! — одобрительно сказал швейцару городовой, куривший под фонарем. — Намедни подряд на кирпичи получили.
Огромный мужик с разорванным ухом принес в комнату вещи Елизаветы Николаевны и, вздыхая, остановился. Мама, не вставая с места (она казалась очень утомленной), подала Павлику монету, и он передал ее служителю.
— Мерси! — сказал тот и удалился.
— Что же ты сидишь, мама? — спросил Павел, видя, что она не встает. Голова ее была склонена книзу, точно она спала.
— Да, да. — ответила мама и с усилием поднялась. — Надо выпить чаю, голос ее звучал апатично, — Ты будешь?
— Буду, — негромко ответил Павлик. Он все сердился на маму. Сама же завезла его в эту противную гостиницу и сама точно недовольна.
На звонки Елизаветы Николаевны никто не явился.
— Поди, позови кого-нибудь, милый! — чуть слышно сказала мама.
Павлик вышел и, побродив по коридору, привел с собою горничную.
— Что же, у вас звонки не действуют? — спросила Елизавета Николаевна.
— Не звонят.
— Подайте самовар.
Горничная ушла.
— Хочешь, походи по гостинице, — предложила Павлику мама, — А я пока буду вещи разбирать.
Павлик посмотрел на мать печально и вышел.
Длинным коридором прошел он во двор, где пахло чадом. В ярко освещенных окнах кухни двигались в белых колпаках повар и поварята. Они брали мясо на сковородку, наливали туда масла и совали в огонь, причем масло горело и жгло мясо. К сараю рядами тянулись экипажи; здесь встретил Павел и ямщика, который их привез.
— Разве ты еще не уехал? — спросил он удивленно.
— Поеду завтра! — кратко ответил ямщик и стал раздирать руками сухую желтую рыбу.
Они стояли во дворе под керосиновым фонарем, под ногами Павлика был навоз и скверно пахло.
— А ты Федю блаженного знаешь? — спросил он еще.
Ямщик ничего не ответил, только чавкал, кладя в рот громадные куски рыбы. Павел постоял и ушел.
Было скучно. Хотелось идти обратно к маме, но оживление в одном окне привлекло внимание. Около громадного стола с зеленым сукном стояло несколько людей в жилетках. Длинными палками толкали они шары и бранились, когда шары летели не туда, куда надо, и пили громадными стаканами пиво. Особенно суетился и старался один маленький старичок. Кажется, он никуда не попадал своими шарами, потому что над ним все смеялись. Павлику его было жалко. Лысина сто взмокла, затылок был сморщенный, в складках, а на брюках, пониже спины, виднелась четырехугольная заплата. Когда он целился палкой, какой-то куривший господин прислонил окурок к его лысине и этим погасил папиросу при общем смехе. Павлик сейчас же отошел.
