права простить ей ее притворную добродетель. Мне не хотелось больше играть роль влюбленного юнца; моя честь требовала дать ей понять, что я хорошо осведомлен и не намерен для ее удовольствия изображать былое уважение; для исполнения этого замысла нельзя было придумать более подходящей минуты; ведь, несмотря на свою неприступную добродетель, которую мне так и не удалось сломить за три месяца воздыханий, она назначает свидание мужчине, который не затратил на эту победу ни сил, ни времени и, может быть, даже и не стремился к ней. Я рисовал себе увлекательную картину ее смущения, нетерпеливого ожидания, которое ее охватит, и меня так пленила эта мысль, что я ни за что не мог отказаться от предстоящего зрелища.
Занятый столь приятными размышлениями, я только ждал подходящей минуты, чтобы осуществить свой замысел. Наконец, час настал. Я сделал вид, что выхожу вместе с другими, и так натурально простился с госпожой де Люрсе, что она даже как будто немного растерялась. Некоторое время я оставался в прихожей, тихо беседуя с одним из моих людей, которому мне, по существу, нечего было сказать, а когда все разошлись, я вернулся в гостиную.
Госпожа де Люрсе сидела на кушетке, в раздумье. Несмотря на всю мою отвагу, мне стало не по себе, когда я остался с ней наедине; все, что я собирался сказать, вылетело у меня из головы. Но надо было как- то выйти из положения, в которое я попал по своей вине; наконец, досада, охватившая меня при виде госпожи де Люрсе, и предвкушение оскорбительной для нее сцены вернули мне твердость.
– Как, это вы? – спросила она с удивлением. – Смею ли спросить, зачем вы вернулись? Что подумают мои слуги?
– Я полагаю, сударыня, – сказал я насмешливо, – что вас не столько беспокоит, что подумают ваши слуги, сколько другое, более важное для вас обстоятельство.
– Я никогда не отвечаю на вопросы, которых не понимаю, – сказала она, – и не спрашиваю о том, что меня не интересует; поэтому я не буду вникать в смысл этих слов, я просто попрошу вас не оставаться здесь в такой поздний час.
– Я знаю, – ответил я, – что весьма обрадую вас, если сейчас же уйду; но теперь только час ночи, и я бы очень хотел, чтобы вы позволили мне провести с вами еще хотя бы час-другой.
– Вот благородное предложение, – ответила она, подражая моему любезно-почтительному тону; – я искренне огорчена, что не могу его принять.
– Можете, сударыня, – возразил я, – я должен о многом переговорить с вами, так что вы без скуки проведете время, которое я прошу мне уделить.
– Может быть, и так, – сказала она, – но я все-таки считаю, что вы неудачно выбрали момент для разговоров, да и вряд ли он доставит мне большое удовольствие: должна вам сказать, не примите за упрек, что до сей поры вы не очень меня развлекали.
– Сегодня, сударыня, вы будете более довольны мной, – сказал я; – я настолько уверен в этом, что решил обратиться к вам с этой просьбой, хотя, как и следовало ожидать, она показалась вам нескромной. Мне понятно, почему вы сочли ее неуместной. Я знаю, что отнимаю у вас мгновения, сулящие вам более острые радости, чем беседа со мной; не говорю уже о том, что нетерпение ваше разделяет некто, горько ропщущий на препятствия, которые я ставлю на пути к ожидающим его удовольствиям; к тому же он не уверен, что вы непричастны к неприятности, которую я ему причиняю.
– Вот поистине великолепная фраза! – воскликнула она. – Она настолько же изящна, насколько туманна и длинна. Чтобы так неясно выразить свою мысль, надо изрядно потрудиться.
– Если вы разрешите, – ответил я, – я скажу яснее.
– О, я разрешаю, – с живостью сказала она, – и даже прошу вас об этом. Я не прочь узнать, какие низкие мысли занимают вас: полагаю, это что-то не совсем обыкновенное.
– Простите меня, сударыня. Мысли, которые вам кажутся необыкновенными, разделяются очень многими людьми.
– Вступление слишком длинно, – сказала она резко, – перейдемте к делу.
– Перейдемте, – сказал я, краснея от гнева. – Вы полагали, сударыня, что я всегда буду глубоко уважать вас и что ваше самоотверженное сопротивление заставит меня особенно ценить победу над вашей добродетелью, так как я буду считать, что я единственный, кому удалось ее поколебать. Вы так думали и были правы…
– Присядьте, сударь, – спокойно прервала она меня. – Такое начало предвещает длинную речь, и я буду рада, если вы устроитесь поудобнее.
Я сел напротив нее, и, хотя ее иронический взгляд немного смущал меня, я продолжал:
– Как я уже сказал, сударыня, вы были правы: я чувствовал себя бесконечно счастливым от мысли, что нравлюсь вам. По молодости лет и неопытности я был легковерен; будь я лучше осведомлен, вы не могли бы действовать так смело. Но вы совсем напрасно затратили столько усилий: вы переоценили мою догадливость; вы могли бы обмануть меня, не прибегая ко всем этим хитростям. Да, сударыня, я так слепо преклонялся перед вашими добродетелями, что ни минуты не сомневался в том, что вы именно таковы, какою хотели себя изобразить: что вы никогда не знали любви, что все покушения на ваше сердце были напрасны и что я первый, кому удалось его затронуть.
– Вы ни минуты не сомневались! – прервала она меня. – Если вы и переоценивали меня, то отнюдь не недооценивали себя. Нужно поистине быть высокого мнения о себе, чтобы воображать, будто вы обольстили женщину, которая до встречи с вами была неприступна. Право, вы не отличались излишней скромностью.
– Не упрекайте меня, сударыня, – сказал я с волнением, – ваша честь меньше пострадала от этого, чем моя. Если бы я смотрел на вас как на обыкновенную женщину, я, вероятно, меньше бы любил вас. Неужели вам было бы приятнее внушать мне обыкновенную, недостойную ваших нравственных качеств склонность, на какую вам не пристало бы отвечать? Моя крайняя робость и неумение говорить о своей любви должны были подсказать вам, насколько велико мое уважение и как мало я надеялся завоевать вашу благосклонность.
– В вашем возрасте, – сказала она, – в женщину влюбляются независимо от того, уважают ее или нет. Не понимаю, почему я должна быть вам благодарна за робость, которую вы испытывали больше по своей глупости, чем по другой какой-нибудь причине.
– Какова бы ни была ее причина, – сказал я, – моя робость должна льстить вам, ибо она не имела под собой никакой почвы.
– Поверьте, – возразила она, – ничего лестного я в ней не находила. Нелепое радует недолго. Продолжайте. Итак, вам не следовало оказывать мне уважение, и вы раскаиваетесь, что поступали именно так. Я правильно вас поняла? Что же дальше?
– Люди открыли мне глаза, сударыня. Мне объяснили, насколько моя робость была неуместна, и я никогда себе не прошу, что был так глуп и позволил вам смеяться надо мной.
– Это верно, – согласилась она с удивительным спокойствием. – Мне часто приходилось разыгрывать с вами не очень достойную роль, но не могу сказать, чтобы это доставляло мне большое удовольствие.
– Больше это не повторится, – сказал я с угрозой.
– Вы несколько опоздали, – заметила она, – теперь уже все равно, сумеете вы отделаться от своих страхов или нет. Можете оставаться при них. Но скажите мне вот что: вы находите, что я обладаю слишком влюбчивым сердцем? Вам, стало быть, известны все мои романы? Могу я рассчитывать, что вы будете настолько любезны, что расскажете мне о них?
– Я боюсь злоупротребить вашим терпением, – ответил я, сам удивляясь своей дерзости и тому хладнокровию, с каким она меня слушала.
– Все это пустые слова, – сказала она, – слова и нехорошие и невежливые; но я вас прощаю. Вы настолько неопытны, что даже не знаете, как следует разговаривать с женщинами. То, что вы мне сказали, например, звучит предосудительно только в ваших устах. У всякого другого оно показалось бы милым. Но оставим это.
– Я не желаю входить в подробности, – воскликнул я вне себя от гнева, – скажу только, что я теперь достаточно умудрен, чтобы понимать, как бессовестно вы меня обманывали, и сожалеть о том, что я попался на вашу удочку.
– Прошу вас не упрекать меня и за это тоже, – сказала она, смеясь. – Вы оказались жертвой не столько моей хитрости, сколько вашей неопытности. Почему вы хотите взвалить на меня вину за то, что ошибались?
