было приветливо и спокойно. Ум и живое чувство сияли в глазах. Она была очень молода и, судя по удивлению посетителей театра, впервые появилась в свете. Это открытие радостно взволновало меня; я бы хотел, чтобы красавицу не знал никто, кроме меня. Ее сопровождали две дамы в парадных туалетах; новый повод для удивления; их я тоже видел впервые, но эта мысль лишь мелькнула и исчезла. Всецело занятый прекрасной незнакомкой, я отрывал от нее взор лишь в те мгновения, когда ее глаза останавливались на ком-нибудь в зрительном зале. Я сейчас же обращал все свое внимание на лицо, которое она, казалось, искала: если взгляд ее останавливался на мужчине, особенно молодом, я готов был видеть в нем ее возлюбленного – кто еще мог бы привлечь ее внимание? Сам не зная, что побуждает меня к этому, я старался подметить и истолковать каждый ее взгляд; я силился прочесть всякую ее мысль. Я так упрямо на нее смотрел, что она это, наконец, заметила и тоже взглянула на меня; я не отдавал себе отчета в своих действиях, я был словно околдован; не знаю, что сказал ей мой взгляд, но она отвела глаза и слегка покраснела. Хотя я едва владел собой, но все же испугался, что веду себя слишком дерзко, и, еще не осознав своего желания быть ей приятным, решил, что нужно обуздать себя и не давать ей повода думать обо мне дурно. Примерно с час я любовался красавицей, когда в ложу ко мне вошел один из моих друзей. Мысли, занимавшие меня, стали мне уже так дороги, что мне больно было от них оторваться; возможно, я отклонил бы разговор, если бы предметом его тотчас не оказалась прекрасная незнакомка. Он тоже не знал, кто она; мы вместе довольно долго строили предположения на этот счет, но не пришли к решению загадки. Приятель мой был из числа блистательных светских вертопрахов, чья самоуверенность граничит с дерзостью. Он так громко хвалил красоту незнакомки, разглядывал ее так откровенно и по-фатовски, что я краснел и за него и за себя. Еще не разобравшись в своих чувствах, еще даже не помышляя о любви, я уже не хотел произвести неприятное впечатление. Меня страшила мысль, что отвращение, вызванное в красавице дерзкими приемами этого молодого человека, может распространиться на меня: видя, что мы на короткой ноге, она подумает, что и я таков же, как он. Я уже так ценил ее мнение, что не мог даже вообразить себе ее недовольства без глубокого огорчения, и потому постарался перевести разговор на другую тему. Природа наделила меня шутливым складом ума; я умел говорить те забавные пустяки, которыми можно блеснуть в светском обществе. Мне так хотелось хоть чем-нибудь заслужить благосклонное внимание незнакомки, что я превзошел себя в изяществе выражений; может быть, мне случалось бывать и остроумнее, но все же я заметил, что она следит за моими речами внимательней, чем за спектаклем. Несколько раз она даже улыбнулась.
Опера близилась к концу, когда маркиз де Жермейль, молодой человек весьма приятной наружности, пользовавшийся общим уважением, вошел в ложу к моей незнакомке. Мы были с ним в дружеских отношениях, но при виде этого какое-то неприятное чувство шевельнулось в моей душе. Красавица приняла его с той непринужденной любезностью, какая возникает между близко знакомыми людьми, ценящими друг друга. Мы с Жермейлем молча раскланялись; хотя я всем существом желал узнать имя прелестной незнакомки, успевшей настолько овладеть моим сердцем, и был убежден, что Жермейль может сообщить мне о ней самые точные сведения, я предпочитал преодолеть свое любопытство, как оно ни было мучительно, но не открываться человеку, к которому уже жестоко ревновал. Незнакомка беседовала с Жермейлем, и хотя речь шла всего лишь об опере, мне почудилось, что в голосе его звучит нежность и что она отвечает ему тем же. Они даже как будто обменялись несколькими многозначительными взглядами. Это причинило мне острую боль: красавица казалась мне столь достойной любви, что ни Жермейль, ни другой мужчина, по моему глубокому убеждению, не мог бы взирать на нее равнодушно; да и сам он был настолько опасен для женского сердца, что едва ли домогательства его могли остаться безрезультатными.
После того как появился Жермейль, она перестала обращать на меня внимание, и это было лишним доказательством их взаимной любви. Не в силах перенести эту мучительную мысль, я встал и вышел. Но, вопреки своему огорчению, ушел недалеко: мне хотелось еще раз увидеть ее; к тому же я надеялся выяснить без посторонней помощи, кто она; все эти соображения остановили меня; я задержался на лестнице. Вскоре появилась и она; Жермейль поддерживал ее под руку. Я последовал за ними. К подъезду подали карету без герба на дверце; Жермейль сел в нее вместе с незнакомкой. Лакей на запятках тоже был без ливреи – и я ничего не узнал. Следовательно, только случайность могла подарить мне счастье увидеть ее вновь. Меня утешала одна мысль: столь редкая красота недолго останется безвестной. По сути дела, я мог на другой же день поехать к Жермейлю и избавиться от снедавшей меня тревоги. Но как объяснить ему столь нетерпеливое любопытство, чем его оправдать? Как бы я ни скрывал истинные его мотивы, можно ли было сомневаться, что Жермейль тотчас разгадает их? А если мои подозрения справедливы, то было бы весьма неосмотрительно уведомить его о появлении соперника. В полном смятении вернулся я домой, уже не сомневаясь, что я влюблен по-настоящему, тем более что страсть эта возникла в моем сердце внезапно, точно гром среди ясного неба, а во всех романах пишут, что это первый признак большой любви. Я не только не боролся с новым увлечением, но, напротив, видел в столь необыкновенном начале лишнее основание, чтобы предаться ему всецело.
Среди вихря мыслей, проносившихся в моей голове, мелькнуло и воспоминание о госпоже де Люрсе – оно было неприятно, оно было помехой. Не то чтобы она совсем утратила в моих глазах прежние чары; но они как-то померкли по сравнению с красотой моей незнакомки, и я решил окончательно и бесповоротно, что больше никогда не заговорю с маркизой о любви, и всецело отдал сердце новому кумиру. «Какое счастье, – думал я про себя, – что она не любит меня. Что бы я теперь делал с ее чувствами? Мне пришлось бы обманывать ее, выслушивать упреки, предотвращать попытки помешать моей любви. Но, с другой стороны, – возражал я самому себе, – любим ли я тою, ради кого совершаю неверность? Мне это не известно; возможно, я ее больше никогда не увижу. Жермейль влюблен в нее, и если я сам вынужден признать его достойным любви, как же должна ценить его она? Таков ли он, чтобы им жертвовали ради меня?»
Эти размышления возвращали меня к госпоже де Люрсе: тут уже было положено начало любовным отношениям; я мог видеть ее когда угодно; она мне все еще нравилась, у меня оставались кое-какие надежды на успех – все это были основания не покидать ее. Но что значили они по сравнению с моей новой страстью? Я опасался, что, вернувшись домой, застану госпожу де Люрсе у моей матушки: я так боялся свидания с ней, хотя еще сегодня утром о нем мечтал! Ее не было в гостиной, когда я вернулся, но радость моя длилась недолго: она вошла почти вслед за мной. Ее появление смутило меня. Хотя я был полон вражды, хотя твердо решил разлюбить ее, она все еще имела над моим сердцем больше власти, чем я сам предполагал. Незнакомка сильнее пленяла мое самолюбие, я находил ее более красивой; две эти женщины нравились мне совсем по-разному, но все-таки обе нравились, и если бы госпожа де Люрсе захотела, она могла бы в то мгновение одержать полную победу. Не знаю, что рассердило ее, но на мое простое приветствие она ответила с какой-то непонятной, даже неуместной надменностью. При том настроении, какое владело мною в тот вечер, я счел такое высокомерие более недопустимым, чем оно показалось бы мне еще два дня назад; более того, вопреки расчетам госпожи де Люрсе, оно почти не опечалило меня. Дурное настроение не покидало ее весь вечер и даже еще ухудшилось из-за моего нескрываемого равнодушия. Мы расстались одинаково недовольные друг другом. На следующий день я ее не видел, да и не искал встречи. Меня обидела ее вчерашняя манера держать себя, и я тем легче мирился с разлукой, что нашел, чем отвлечься. Весь тот день я посвятил поискам моей незнакомки. Театры, сады – я обошел все, но нигде не видел ни ее, ни Жермейля, и решил, наконец, что при первом случае осведомлюсь у него, кто она такая. Поиски мои продолжались два дня подряд и ни к чему не привели, но от этого страсть моя нисколько не уменьшилась. Я беспрестанно рисовал себе ее прелести, с блаженством, какого еще никогда не испытывал. Не было ни малейшего сомнения, что благородством имени она мне не уступала – к этому заключению я пришел, вспоминая не столько ее красоту, сколько выражение достоинства и прекрасные манеры, свойственные женщинам высшего круга и не покидающие их ни в каких положениях. Но любить и не знать, кого любишь, – это было нестерпимой мукой. Да и какого ответа на свои чувства мог я ожидать, если не уведомил о них особу, пробудившую их в моем сердце? Никакие препятствия не помешали бы мне видеться с нею, как только я узнаю ее имя. Я принадлежал к лицам того круга, которые вхожи всюду; и если даже знакомство со мной не могло быть для нее почетным, оно никак не могло ее унизить. Эта мысль ободрила меня и укрепила мою любовь. Возможно, я поступил бы разумнее, если бы попытался ее подавить; но мне сладко было льстить себя надеждами.
Прошло целых три дня, а я не видел госпожи де Люрсе; разлуку с нею я переносил без труда. Не то чтобы мне не хотелось порой увидеться с ней, но желание это было мимолетным и угасало, едва возникнув.
