Пурга и снеговые массы выдавили окно, и мороз все больше проникал в помещения. Теперь он охватывал и меня. Не наступит ли теперь моя очередь, как у столь многих, многих моих товарищей? «Кто же из них все еще жив, сколько их, и где они живут?»
Я закрыл окно одеялами и шкурами. Я достаю коробку со спичками. В ней всего шестнадцать спичек.
А если у меня больше останется ни одной, то что тогда...?
Я едва ли могу защищаться. Собственно, я тоже хочу продолжать жить, я тоже не хочу сдаваться без борьбы, но, все же... я больше не могу... я устал.
Ночь сменяется утром. Солнце всходит...
Кто-то стучит в мою дверь. С трудом я открываю ее.
- Я принес вам кое-что поесть, товарищ Крёгер.
Как странно звучат эти слова. Они вызывают во мне воспоминание, что меня действительно именно так зовут.
Дайош Михали стоит передо мной. В бесформенных рукавицах он держит маленькую кастрюльку, которая почти не видна за ними.
Но это и должно было быть так, маленькая кастрюлька, огромные, замороженные рукавицы – кто-то мог бы увидеть это, отобрать у него эту ценность. Он приносит мне еду, странно. Неужели у него самого еды больше, чем достаточно?
Но разве другому что-то отдают только из изобилия?
Венгр ставит маленькую кастрюльку на огонь, иногда поворачивает ее. Он говорит ко мне, но я едва могу его понять. Я только вижу, как на его черной бороде постепенно исчезают ледяные сосульки, вода капает, его прекрасные руки скрипача осторожно крутят туда-сюда маленькую кастрюльку перед огнем.
- Это женское молоко, грудное молоко... женщина кормит меня... Ее ребенок, наш ребенок, умер уже давно... теперь я – ее ребенок... Я никогда в жизни больше не смогу смеяться... Я никогда больше не смогу играть... никогда, никогда больше...
Теперь он ежедневно приходит ко мне, и я жду его с очень боязливым нетерпением. Я проглатываю это молоко. Мое питание на весь день.
А потом он приходит с пустыми руками.
Женщина тоже мертва.
Что теперь?... Мы остаемся вместе...
- Товарищ Крёгер!
Кто-то трясет меня. От жуткого страха я вскакиваю. Неужели меня хотят вынести еще живым?
- Есть у вас спички... огонь... где-то...?!
Передо мной стоят четыре огромные фигуры. Их тулупы из собачьих шкур замерзли, брови, ресницы, бороды, рукавицы. У них армейские винтовки и лопаты. Глаза мрачные, и они не знают опасений. Им прекрасно знаком ужас вокруг нас.
- Мы откопали вас из снега, хотели увидеть, живы ли вы еще, есть ли у вас огонь... У нас больше нет огня, всюду потух. И в «родном углу» тоже. Все замело.
С этого дня мы вместе идем на охоту и делим нашу добычу. Наш огонь тоже больше не гаснет с этого дня, хотя коробка со спичками уже давно пуста. Иногда драгоценный жар висел только лишь на искорке. Поэтому один из нас всегда остается дома.
Теперь остались только лишь пять групп, и в каждой примерно по двадцать человек. Каждая группа ведет свой собственный бюджет, каждая по-своему охотится. Мы вместе преодолели самих себя и откопали от снега все лавки. Владельцы их уже давно засыпаны в своих избах. Мы нашли много великолепных вещей, среди прочего две бочки со смолой. Теперь мы ищем по избам с факелами, а не в полной темноте, как раньше.
- Господин Крёгер, я освободил термометр от снега, теперь мы можем ежедневно видеть все перепады температуры. Это будет нас радовать и придаст нам новое мужество.
И в действительности, спиртовой столбик медленно поднимался.
Но спустя несколько дней бушевала новая пурга. Ее мощь была гигантской.
- Это фальсификация, господа! Мошенничество, эта погода! Весна будет! Теперь мы постепенно ориентируемся в Сибири! – говорили мы сами себе.
Шторм прошел, за ним последовала теплая погода.
Григорий, траппер, добрался до нас истощенным. Он рассказал о большом стаде оленей. Осторожно мы приступили к делу.
Со всех наших последних сил мы раскидали сено по поверхности, так как мы знали, что животные изголодались. Вскоре после этого мы подкрались к стаду, распределялись широким кругом, и начали их загонять. Последовал беглый огонь из ружей, уже больше напоминавший пулеметный, наша поспешность была велика, а страх, что олени могли бы ускользнуть от нас, был еще больше. Наша добыча была огромной. Мы подстрелили почти тридцать животных.
Наше мужество и наша уверенность сильно возросли!
Мы день ото дня все больше удивлялись, что ни один крестьянин из окрестностей не приезжал к нам в Никитино, хотя становилось все теплее. Мы сами не могли решаться на марш продолжительностью в несколько дней, потому что у нас не было сил, лошадей, а погода еще не настолько установилась, чтобы идти на такие далекие расстояния пешком. Еще мы знали, что все непосредственно граничащие с Никитино деревни уже давно были пусты. Их постигла та же судьба, что и Никитино. Мы должны были ждать.
Пулемет лает!...
Мы вскакиваем, хватаем винтовки и патронные ленты, складываем патроны в карманы...
Стреляет малокалиберная пушка... снова трещит пулемет.
Мы осторожно высматриваем за окна.
Броневик! Пулемет в его башне ощупывает окрестности. За ним стоит примерно тридцать полностью загруженных телег и еще один броневик.
Люк первой бронемашины открывается, огромный мужик высматривает оттуда и кричит из всех сил:
- Мы не хотим убивать!... Мы привезли вам еду!
Я раскрываю дверь, выбегаю наружу, и, кажется, что я сойду с ума от радости.
- Степан!... Степан!... Степан!.
- Немец! Ну, молодец! Наконец-то я нашел тебя! И по широкому лицу моего уже давно забытого друга тюремных дней скользит спокойная улыбка. Как ребенок он обнимает меня, неловко гладит мою голову и снова и снова прижимает меня к себе.
- Ты с ума сошел, дружище? Неужели ты действительно свихнулся, во имя спасителя? Почему ты ревешь как баба? Ты должен радоваться, мой дорогой... И он трет рукавом по снаряженной патронной ленте, на которой висят мои слезы.
Все же, внезапно его глубокий, широкий голос замолкает. Вокруг нас собираются мои товарищи, немногие, самые последние.
- Вас забыли...? – внезапно тихо спрашивает он. Огромная меховая шапка падает с его головы, и он крестится.
- Всех...? И он оглядывается и молчит.
Из броневика появляются люди, и по их военным шинелям я догадываюсь, что это бывшие офицеры. На них крест-накрест пулеметные ленты, еще такая же лента на поясе, по бокам у каждого два револьвера
Степан тоже так вооружен. Из телег тоже спрыгивают люди. На одних из них армейские шинели, на других трудноопределимая гражданская одежда.
- Они все-таки освободили меня из проклятой тюрьмы, – говорит Степан мрачно.
- Это был я! – говорю я с детской радостью.
- Я тоже так подумал: ,твой немец все же добился этого’. Я был и на фронте, когда он рухнул. Потом я был у тебя в Петербурге, мне сказали, что ты здесь, сказали, что и моя жена тоже у тебя... Она еще жива...? – произносит он внезапно и боязливо.
- Да, Степан! Они и оба ее ребенка живы! Ты можешь забрать их, они в деревне, в трех днях пути
