конвоиры.
- Здесь тебе выходить, иди!
Безразлично я поднимаюсь с пола, хватаю круглую арестантскую шапку – мое единственное имущество.
На платформе два солдата, винтовка к ноге, револьвер в кобуре. Один из них – унтер-офицер.
- Унтер-офицер Лопатин, – рапортует мой провожатый, – здесь личное дело этого человека. Его нужно содержать под самым строгим особым надзором и в одиночном заключении. При самой незначительной попытке побега стрелять без предупреждения!
Говорящий вытягивается по стойке «смирно», унтер-офицер небрежно отдает честь.
Кожаную папку с двумя плоскими защитными замками унтер-офицер открывает осторожно, короткое время листает документы, расписывается на реверсе, отдает его моему прежнему провожатому и получает ключ от папки.
- Все в порядке! – говорит Лопатин с важным выражением лица.
Солдаты снова становятся «смирно».
Между тем любопытная толпа образовала стену вокруг нас. Унтер-офицер и сопровождающий его солдат только осматривают свои револьверы, вынимают магазины, отводят затворы, потом примыкают штыки к винтовкам, заряжают их и тоже тщательно проверяют.
- Разойтись! – внезапно орет унтер-офицер на глазеющих солдат. Они берут винтовки на плечо, становятся справа и слева от меня, короткий приказ «вперед!», и мы идем.
Унтер-офицер Лопатин среднего роста, коренастый, белокурый с синими, добродушными глазами. Его форма чистая, высокие сапоги, портупея, плечевой ремень, патронная сумка, ремень винтовки начищены до блеска. Медвежья шапка сидит кокетливо, несколько сбоку на затылке. Лицо пышет здоровьем, только что выбрито, над верхней губой усы. Через плечо он тщательно скатал и закрепил свою шинель, строго по уставу. Другой солдат менее ухожен.
Мы шагаем равномерным темпом походного марша. Время от времени любопытный взгляд унтер- офицера на короткое время обращается ко мне. Затем он смотрит снова вдаль, как будто ожидает кого- то.
Давно солнце исчезло за тусклыми облаками, дует порывистый ветер и быстро навевает большие снежные сугробы. Унтер-офицер сразу командует: «Стой!». Мы останавливаемся. Он раскатывает шинель, надевает ее, надвигает медвежью шапку на лицо, тогда как другой стоит с винтовкой в руке. Затем они чередуются, смотрят на меня, но все еще молчат.
- Вперед! И походный шаг возобновляется.
Вьюга не длится долго, теперь идет дождь. Мы шагаем все дальше. Я снова становлюсь мокрым вплоть до костей.
Солнце проявляется, мы останавливаемся, солдаты скатывают свои шинели; вскоре я вижу, как они снимают медвежьи шапки, они потеют. Унтер-офицер злится.
- Филька, вот сучий собачий сын! Где только шляется эта скотина! Из-за него мы должны идти пешком! Ему уже больше не доведется радоваться в жизни. Если он не заберет нас, Григорий, мы можем маршировать восемь дней в таком же темпе... вот уж сволочь!
- Да, – отвечает другой, – ничего... он приедет... когда-нибудь он уже приедет!
И снова оба молчат. Наши ноги передвигаются автоматически.
- Где же ты научился так маршировать? – обращается тогда унтер-офицер ко мне. Он долго стирает пот со лба.
- В Германии, я ведь немец, – отвечаю я.
- Звание? – следует короткий вопрос.
- Лейтенант.
Как по команде меня теперь тщательно осматривают с двух сторон. Лопатин чувствует заметную гордость, он даже надевает свою шапку, и теперь пот течет по нему ручьями.
Звучит команда «стой!». – Теперь отдыхай. Мы хотим есть, а потом пойдем дальше.
Мы ложимся на твердой, замерзшей земле. Солдаты не спускают с меня глаз. Они достают из ранцев еду и нож и начинают жевать.
От голода мой рот наполняется слюной, и поэтому я вынимаю мой маленький камешек и отворачиваюсь, чтобы не видеть, как они едят.
- У тебя что, нечего есть?
- Нет.
- Они ничего не дали тебе с собой? Да, мне стоило бы об этом подумать... Вот кое-что для тебя. Бери же, мне хватит. У меня крест на шее, я верующий христианин, я тоже был на войне, знаю как это, когда нечего есть. Бери же, бери, – и его голос становится мягким, действуя благотворно.
Я ломаю с ним хлеб.
- Так что же ты все-таки сделал? – спрашивает он меня потом.
- Я немец, хотел убежать через границу, к себе на родину, была драка, я дрался с солдатами, возможно, даже убил кого-то, другие утверждают, что я убийца.
Он хочет что-то сказать, но сдерживается.
- Ты поведешь меня на Обские болота? – спрашиваю я.
- Нет. А ты должен попасть туда?
Солдаты молча рассматривают меня и становятся заметно беспокойными.
- Унтер-офицер, ты как раз говорил мне, что ты христианин, ты дал мне поесть и попить... большая просьба есть у меня к тебе, выполни ее, будь ко мне милосерден.
- Что я все же должен сделать?
- Застрели меня!... Я не хочу сдохнуть в тех болотах... Скажешь своему начальнику, что я напал на тебя, угрожал смертью, тебе пришлось пристрелить меня, они тебе поверят...
- Я не думал, что ты трус, немец. Твои братья на фронте борются против нашего неудержимого русского человеческого катка. Один против десяти. В Мазурах они уничтожили всю нашу армию Самсонова, мы там потонули почти все. И ты, офицер?!... Он качает головой, на его лице я читаю презрение.
- Месяцами я скитаюсь из одной тюрьмы в другую. После этого уже прекращаешь быть человеком. Вы так измотали меня. Я не трус, унтер-офицер!
- Веришь ли ты в Бога, немец?
- Да.
- Если бы это было на самом деле так, то ты не обращался бы ко мне с такой чудовищной просьбой. Я должен отягчить свою совесть убийством? Все же, ты требуешь от меня убийства! Думаешь ли ты, – продолжил он нчерез некоторое время, – я не должен нести свой собственный крест? Я – только бедный солдат, что я должен еще ожидать от жизни? Моя единственная радость, мое единственное счастье – это девушка, Ольга. Она также бедна, сирота, у нее даже нет хлеба насущного. Теперь ее отчим хочет выдать ее замуж за богача. Он противен ей как грех. Но как нам пожениться, если у нас нет денег? Если Ольга сбежит от отчима, то куда ей идти, на улицу или ко мне в казарму?
Он оперся головой на руки.
- И, все же, есть Бог, который не даст нам погибнуть. Я хотел лишить себя жизни, но потому я презираю себя. Так как я верю в Бога, то я также должен верить, что он не покинет меня, меня спасет.
Внезапно он поднимает голову. Он говорил слова задумчиво, и теперь он направляет свой указательный палец на меня.
- Потому ты тоже должен так верить, немец!
Мы маршировали два дня. Ничего кроме леса и необозримых поверхностей, на которых разрасталась только степная трава. Только когда солнце спустилось за лес во второй раз, мы видели вдали маленькую тюремную телегу, две маленькие, косматые лошадки были запряжены в нее. Вооруженный полицейский сидел на козлах и горланил со всем душевным спокойствием солдатскую песню.
- Я не мог ничего сделать, братишка, ты знаешь, ось сломалась по дороге, мне нужно было быстро сделать новую, а один я не смог справиться. Да нам ведь и незачем спешить.
Что тут можно сказать? Ничего!
Мы ехали всю ночь и весь следующий день, не давая маленьким косматым лошадкам большого
