затемненными стеклами. Эти очковые пассажи несколько умерили разгорающееся пламя на кухне.
Лариса уже наливала кофе в термосы.
— Рисуешь все?
— Рисовал, пока не затархтела твоя кофейная техника.
— Мешает?
— Нет. Наоборот. Я стал интенсивно, продуктивно и абстрактно думать об окружающей конкретике.
— И каков практический выход продукта?
— Решил, что сдержанность, отсутствие вспыльчивости, внутренняя бесконфликтность и будут прежде всего главными проявлениями, лучшими показателями ума.
— Чем упрекать, приложил бы лучше и свои усилия. Это ж не на один день.
— Я тебя предупреждал: ни ради движимости, ни ради недвижимости утруждать свои пальцы лишними ударами друг о друга не стану.
— Ты говоришь, как представитель иной, более развитой цивилизации: понять тебя я не могу, а допустить, что это глупость, не смею.
— Уже слышу разумные речи. Объясняю: вещи ограничивают свободу. Чем терзаться, изыскивая пути наилучшего употребления имущества, лучше получать радость, наблюдая, как и что у других. Ради вещей — никаких лишних трудов.
— Да не ради вещей! Ради удобства и удовольствия. Сам же ездить будешь. Тебя ж возить придется.
— Можно и на такси.
— На такси! Да ладно, что там машина!.. Ты работаешь дома: пишешь, считаешь, думаешь, лежишь, пьешь…
— Дома? Пью? Редко.
— Тем более. Дома ты же можешь проявить себя хозяином, вождем семьи…
— Нет, нет! Вы, женщины, берете все в свои руки. Вы и у станков, и в поле, и в самолете, и даже в хирургии, что уж совсем напрасно, по-моему. Вы загоняете нас в подполье… Я согласен… Берите, забирайте свою эмансипацию и лидируйте на здоровье…
— Ты? В подполье? Ты на тахте.
— Да. Но работаю. Зарабатываю тебе, вам, всем… деньги. Вот и берите… Берите деньги, берите душу, берите тахту, постель, бумаги… Берите в полон, я подчиняюсь… Но тело и время оставьте мне.
— Душа и деньги!..
— Ну, не точно. Даже на работе я не могу позволить себе решать те задачи, которые хочу, а только те, которые необходимо. Поэтому дома определяй задачи ты. Но оставь мне мое тело и время, пожалуйста.
— А я на работе что? Оперирую что хочу или что надо?
— Ты, во-первых, начальник: многое решаешь сама, тебе привычно. Во-вторых, в-главных, ты вурдалак, ты вампир, ты от любой операции получаешь радость и удовольствие, поэтому продолжай и дома — командуй.
— Ну ладно. Давай прекратим споры. Прекратим. Не время. Делай что хочешь. Иди работай.
— Молодец. Командуешь. Получается. Но теперь я должен обрести душевный покой, сначала прийти в себя. Споры всегда уводят мозги в сторону от продуктивного мышления.
— Хватит, хватит, прекратили. И стань на голову.
— Так и сделаю. Постою, подумаю.
— Подумай, подумай. Лучше б не пил — обошелся бы без своей йоговатости. Не грешил бы — и каяться не пришлось.
— Каяться, кума, надо всегда. Без греха нет ни покаяния, ни радостей. — Станислав повернулся и спокойно, вальяжно двинулся к себе в комнату. — Кстати, а где вы проводите свои игрища, или бдения, или гульбу, — не знаю, как это определить?
— Напротив райисполкома. Мамочка, обед я сготовить не успею. Кольке-то есть обед?
— А как же! Что ж он, голодать будет, что ли? Лариса собрала термосы, кинула какие-то пакеты из холодильника в сумку и побежала одеваться.
Все бегом, все быстро. И как она ухитрялась бегать по столь малому пространству их квартиры!
Надев пальто, она приоткрыла дверь мужниной комнаты и тявкнула туда:
— Осторожно, здесь злая собака.
В ответ откуда-то снизу, от пола, она услышала:
— Злая собака сбегает. — Интонация была примирительной.
Голова Стаса покоилась теменем на коврике, руки от сцепленных пальцев до локтя обтекали голову в виде замка, помогающего устойчивости, ноги покачивались на уровне Ларисиных глаз. Она оглядела привычную картину — ноги, стол, бумаги, пепельницы, — махнула рукой и побежала, крикнув в закрывающуюся дверь:
— Гедонист плюшевый!
Все это, пожалуй, было не злобно, а скорее привычно: обязательная дань их обычным отношениям. Так она подумала… Впрочем, она не подумала, она знала. Думают, когда не знают, а когда знают — делают. Она знала, что Стас ей близок, близок по духу. Близость кровную она не признавала.
Лариса, не дожидаясь лифта, сбежала вниз по лестнице.
Тамара уже была около машины. Они уселись и понеслись, как на сказочной огненной колеснице, в бой за свое счастье. Они торопились, и в одном месте лихая, спешащая автоамазонка нарушила спокойное движение машин — подрезала путь при обгоне. Водитель гуднул, погрозил кулаком и что-то неслышное крикнул им вдогонку. По странной и не всегда праведной солидарности сидящих в одной машине Тамара стала ругать возмутившегося, грозившего кулаком коллегу по дороге.
— Да нет, Томик. Это я не права. Вот и ГАИ свистит. Все правильно.
Лейтенант не торопился. Он попросил права, потом техпаспорт, проверил наличие талона техосмотра, потом стал читать нотацию. Лариса нервничала: они уже исчерпали лимит времени.
— Товарищ капитан, накажите, накажите. Виновата. Спешу…
— Во-первых, я не капитан. Во-вто…
— Извините. Я в этом не понимаю. Вот если у вас на плечах или на лице будут признаки болезни, это я разгляжу.
— А вы кто? Доктор?
— Да.
— Какой?
— Хирург.
— Хирург? Женщина?..
— А что, не встречали?
— Встречал, конечно. И что вы у меня увидели?
— Ничего. Здоров.
— В больницу спешите?
— Хуже. Стою в очереди на машину.
— Где?
— Вон там, у райисполкома.
— Ну подумайте! Все уже знают. Ладно, езжайте.
— Спасибо. Не болейте.
— Пожалуйста. Не попадайтесь.
— Да я случайно.
— Что значит случайно? Хотите сказать, что машина вас ведет, а не вы машину?
— Нет же…
— Возьмите удостоверение. До свидания.
Лариса побежала к машине, и еще через три минуты они были на месте.
— Молодец, Нарциссовна! Сейчас проверочку учинять будем.
— Вы мне надоели с этой своей Нарциссовной.
— Должен же я как-то компенсировать попустительство вашим незаконным поездкам.
