потом поля, поля, леса попеременно.
Лев Михайлович ехал один. Спутника не было.
Одинокий беглец погрузился в сообщение под рубрикой «Из зала суда»: о том, как некий проходимец продавал из-под прилавка какие-то джинсы на пять рублей дороже; газетный репортер подсчитал, сколько штанов предприимчивый прощелыга продал за пять лет работы в торговле, а Лев Михайлович с нежностью подумал об оставленном городе, который вполне за пять лет мог, наверное, наладить производство этакого несложного дефицита.
Лев Михайлович дочитал вечернюю газету до последней строчки, накурился всласть, пользуясь бесконтрольностью и одиночеством, выпил чай, принял таблетку анальгина…
Наступило завтра.
Начиналась новая жизнь, новая служба.
Лев осмотрел свое временное пристанище, выглянул в окно: внизу был парк, пожалуй, даже лучше, чем тот, что послужил причиной их общего несчастья. О других причинах своих неприятностей он не вспоминал.
На стене часы громко отщелкивали каждую минуту, повинуясь центральным часам, руководившим всем гостиничным временем. Два часа. В это время там, у себя, он был бы в самом разгаре дел…
Лев обратился мыслью к прошлому, к оставленному, и вспомнились вдруг не те, кого оставил он, а тот, кто сам их оставил: Яков Григорьевич тотчас возник в окне его памяти. Даже не он сам, а, смешно сказать, его маленькая собачонка. Лев Михайлович вдруг ясно представил себе белого крохотного песика у ног деда. Воображение Льва разыгралось, он погрузился в какой-то нелепый транс, представив себя малым щенком у ног старшего коллеги. Ах, дед, дед! Шико звали его пса. Впрочем, почему звали? Может быть, собака жива еще… Горькая улыбка стыла на губах Льва Михайловича. Если б не знать, что этот человек — хирург, супермен, двоеженец, — можно было бы заподозрить, что… Глаза его влажно заблестели, соответствуя горестному выражению лица. Он попытался вообразить большого пса Света, представить, как этот пес — Гай, кажется, его кличка — стремится защитить, «вырвать глотку» обидчику своего хозяина, но ничего не вышло.
Лев Михайлович махнул рукой, подошел к телефону и набрал код города, где остались Ира, Марта, больница, парк…
— Алло! Федор?
— Я. Кто это?
— Федя! Уже не узнаешь?
— А-а, привет! Узнаю, узнаю, шеф.
— Шеф. К сожалению, экс… экс-шеф.
— А кто неволил? Поторопились…
— Может… Не знаю… Сил больше недоставало.
— Вот и плохо… Все обошлось.
— То есть?
— А вот так! Победили мы. Разобрались кому следует. Головотяпством признали.
— Что?! Что — головотяпство?
— Как — что? Вестимо что. Больницу разрушать — головотяпство.
— Ну.
— Что «ну»? Больница остается, меры приняты, виноватые наказаны.
— Так вы все работаете?
— Все! Руслан в институт ушел. Я теперь должен новых искать, учить. Молодых ищу.
— Ты зав?..
— Ну.
— Что «ну»?
— Ну зав.
— Это правильно.
— Может, вернетесь?
— М-да-а. Счастливо тебе, Федечка. Семьям привет. Привет семье. Дому привет.
Лев Михайлович сел на стул возле подоконника, положил на руки голову, словно задумчивая спокойная собака, и замурлыкал любимую песенку: «Не страшно потерять уменье удивлять, страшнее потерять уменье удивляться…»
