Как проср.ли СССР

Впрочем, тогда всё, что творилось в столице СССР и в столицах союзных республик, было государственным преступлением.

Горбачёв прилетел в Москву ночью, а ранним утром 22 августа 1991 года я приехал в Москву поездом из «ядерного» «Арзамаса-16» (ныне – Саров Нижегородской области).

Говорят, лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. Что ж, уже в первый же московский день я увидел да и услышал много такого, что дополнительно проясняло и так уже стремительно проясняющуюся (если смотреть открытыми глазами) ситуацию.

Ниже я приведу ряд зарисовок тех дней и надеюсь, что они будут читателю интересны и полезны – ведь из всего множества тогдашних впечатлений я отобрал для книги наиболее показательные. Это были те «капли», в которых отражался весь, взбулгаченный на ровном месте, СССР образца 1991 года.

Добраться до Москвы я хотел уже на следующий день после образования ГКЧП – очень уж хотелось хоть что-то кому-то подсказать. То, как вели себя его члены, заставляло вспоминать нецензурную, увы, лексику – телевизионные каналы были заполнены сценами из «Лебединого озера», прочей классикой, и всё.

Было видно, что ГКЧП не имеет чётких целей и не готов ставить их перед народом. Соответственно возникали обоснованные сомнения в том, что это кончится чем-то путным. Тем не менее, поскольку кое- какие знакомства в столице у меня тогда уже были, я решился ехать, взяв на три дня отпуск за свой счёт.

Главный режиссёр театра имени Ленинского комсомола Марк Захаров готовился публично – перед телекамерой – сжечь свой партийный билет, а я, перманентно беспартийный, пришёл перед той поездкой в городской комитет КПСС «Арзамаса-16» и познакомился с его первым секретарём.

В Горьковской области имелось два Ивана, первых секретаря горкомов. Иван Скляров был первым секретарём в горкоме настоящего Арзамаса, а Иван Никитчук – в горкоме «Арзамаса-16» (собственно, последний горком с 50-х годов именовался в партийных документах «Кремлёвским», по закрытому названию «Арзамаса-16» – Кремлёв).

Иван Скляров оказался ренегатом и тут же перебежал к ельцинскому «мальчику» Борису Немцову в вице-губернаторы.

Иван Никитчук остался коммунистом и в первые «ельцинские» дни горя натерпелся – только что в узилище не попал.

Позднее нам пришлось вместе съесть не один пуд соли (к 2011 году такой счёт давности знакомства перевалил у нас пудик на четвёртый), а тогда мы только познакомились. В итоге я уехал в Москву по командировке горкома (аванс мне, впрочем, выдать не успели, а по возвращении оплачивать поездку было уже некому).

Когда я собирался на поезд, Москва начала вдруг транслировать вместо музыки Мусоргского речь Руслана Хасбулатова – ельцинского председателя (или – предателя?) Верховного Совета РСФСР. Стало ясно – катастрофа разразилась. Однако в Москву я всё же уехал.

Вот только путёвку горкома спрятал в сумке так, чтобы найти её было непросто.

Да, как-то сразу возникло ощущение того, что моя страна – уже не моя. Я ехал и не удивился бы, если бы в Москве на Казанском вокзале увидел некие чужие патрули в чужой униформе, проводящие обыски, и т.?д. Однако внешне по приезде всё выглядело как всегда, разве что людей на вокзале оказалось меньше, чем обычно. И я отправился в нашу ведомственную «средмашевскую» гостиницу – попытать счастья в получении крыши над головой.

Дорога была давно знакома: от метро «Комсомольская» до метро «Кировская», затем – трамваем до Устьвинского моста на набережной Горького (сейчас она переименована то ли в Старо-ветошную, то ли в Ново-вонючую, или что-то в этом роде)… И вот я – в непривычно пустом холле гостиницы. Командированных почти не было, так что получить место проблемы не составило.

Устроившись, я вышел на улицу, и тут передо мной встал вопрос – куда двигаться и как? Из окна трамвая ни патрулей, ни военной техники видно не было, но как там в центре, на Красной площади?

Впрочем, я сразу же вспомнил, что рядом, на улице Полины Осипенко (теперь она тоже как-то переименована), имеется остановка автобуса «К» – кольцевой маршрут, проходящий у музея В. И. Ленина и Госплана СССР, рядом с Красной площадью.

Что ж, если маршрут действует, можно будет оценить обстановку, не выходя из автобуса, и при необходимости вернуться туда, откуда начал поездку. А там – посмотрим.

Вскоре я уже катил по набережной вдоль Кремлёвской стены. Улицы в семь утра были ещё пустынны, лишь шёл вдоль Москвы-реки неказистый человечек, с виду – рядовой московский «гегемон» в белой рубашке с закатанными рукавами и чёрных затёрханных брючках.

Он бросался в глаза, потому что был единственным. И вдруг этот человечек вынул из кармана… портативную рацию, вытянул телескопическую антенну и начал что-то говорить.

Эта мелкая вроде бы деталь стала первым, но далеко не последним моим потрясением в тот московский день 22 августа 1991 года. Я понимал, что в пост-гэкачепэшной Москве свой так не шёл бы. И если ещё не так давно все вокруг были так или иначе своими, то теперь надо было, похоже, учиться делить окружающих на своих и чужих.

В эти московские дни, когда зловещие силы гробили Советский Союз, я не раз наблюдал на улицах Москвы подобных, внешне серых, человечков обоего пола, которые – порой тайком, а порой и открыто – что-то наговаривали в такие же портативные рации посреди скоплений народа. Кем были они, какие спецслужбы или фонды представляли, можно лишь гадать.

Впрочем, и это сегодня не так уж и важно. Важно то, что они были и действовали, а действовали они против СССР.

Автобус маршрута «К» уже подъезжал к Манежу. Здесь людей на улицах хватало, и я, выйдя у Музея Ленина, начал свой обход Москвы…

Вторым сильным впечатлением того дня стала отлично изданная книга знаменитого педиатра Бенджамина Спока, выставленная в витрине газетного киоска на улице Горького (бывшей и будущей Тверской) у Главтелеграфа по вполне государственной цене в 5 рублей. Купить Спока свободно было почти невозможно, им спекулировали, а тут… Первым побуждением было, конечно, – купить, но стало почему-то противно. Я понял, что продавец выставил книгу накануне, при ГКЧП. Выставил, что называется, с перепугу, ещё не зная, как повернутся дела. А с утра не успел понять, что уже снова можно…

Надо заметить, что я не ошибся – проходя мимо этого же киоска во второй половине дня, я увидел на том же Споке новый ценник: «12 рублей». Делать свой маленький «бизнес» в Москве вновь позволялось.

Я шагал по Москве… На улице пока ещё Горького люднело, день обещал быть солнечным, но я шёл как будто под чёрной сенью чего-то зловещего, не своего.

И это ощущение не пропадало.

Впрочем, над Москвой в те дни и впрямь что-то витало. В один из тех дней я заскочил в пельменную – перекусить на ходу, и был поражён тем, что услышал из приглушенного транзистора, висевшего на стене. Оттуда неслась монотонная, бубнящая речь, однако это была не передача какой-то исламской радиостанции, а просто тарабарщина на неведомом «птичьем» языке. Скорее всего на москвичах тогда впервые отрабатывали то, что позднее стало известно как НЛП – нейролингвистическое программирование.

Вот уже и Пушкинская площадь, бронзовый Пушкин, с укоризненно склонённой головой наблюдающий за своими неразумными потомками. В витрине здания «Известий» выставлены мастерски исполненные плакаты на манер давних «окон РОСТА» или «окон ТАСС» – плакатов революционной и военной поры на злободневные темы.

Плакаты были сделаны уверенной рукой профессионала и злобно издевались над низвергнутым ГКЧП.

Гнусно это всё выглядело, но уж вовсе людоедским оказался плакат, посвящённый Пуго. Из него можно было понять, что Пуго убит, потому что на плакате имелись строки: