выдал неоправданно лестную аттестацию насчет — как там? — „живой основы“. Он и тут „забыл“ кое-что нам сообщить.
В Германии сельское хозяйство давно было товарным. То есть, средний крестьянин работал не на желудок, а на рынок. Ведь Германия по сравнению с Россией и развита была к началу века намного лучше. Тем не менее, с приходом к власти Гитлера число крупных поместий размером свыше 1000 гектаров (как раз приличный колхоз!)
А теперь вернемся еще раз к „миллионам рабов“ Буллока на шахтах Союза. С „миллионами“ мы, правда, вроде бы разобрались. А как быть с „рабским трудом“? Что ж, читатель, и здесь схемы буллоков ломаются легко, потому что они гнилы изначально.
Система ГУЛАГа в СССР 1930-х годов — это сложное явление, и настоящий (то есть честный) историк должен подходить к ней особенно тщательно. Чтобы показать всю неоднозначность той эпохи, я немного остановлюсь лишь на одной из трагических гулаговских судеб. Судеб, завершившихся, между прочим, вначале освобождением, а через несколько лет — вторичным арестом и расстрелом.
Георгий Иванович Поршнев, весьма крупный книговед… Работал, ездил в Германию. А в начале тридцатых стал заключенным на Беломорканалстрое. Его письма к дочери, изданные в 1990 году, показывают, как тогда все было непросто…
Вот письмо от 3 апреля 1932 года: „Устремлений никаких… Я разучился размышлять, сознание не озаряется мечтой… Я по-прежнему верю в прогрессивный ход исторического процесса, восхищаюсь соцстроительством и сам по мере сил и разумения участвовал в нем, но меня давит обрушившийся на меня позор и полное игнорирование личности, человека“…
Казалось бы — вот он, приговор „рабскому труду“ устами самого „раба“. Но тон письма от 1 мая уже иной: „Мир хорош! Май — праздник не хуже пасхи. Природа его еще ласковее, а смысла неизмеримо больше. Сегодня меня не смущают даже гримасы истории и превратности судьбы. Я слушаю прибой общественного возбуждения Москвы, Ленинграда, Харькова (у „рабов“ Беломорстроя были не только радио, но и свои газеты, журналы. —
А уж письмо от 4 июля вообще рисует очень странный для „сталинского“-де „раба“ образ жизни: „Вновь, милая, роюсь в книжной пыли, купаюсь в легендарном Онего и брожу по медвежьим горам. Погода прекрасная, столь же очаровательно озеро (и пляжи, как в Евпатории)“.
Прошел год. И „рабские“ письма приобретают вообще невероятный вид: „От книжной повинности, дорогая, ты совсем освобождаешься. Премного сыт. В очереди стоят Роллан, Гете, Блок, Тынянов („Восковая персона“). Рука тянется к журналам („Кр. новь“, „Нов. мир“, „Звезда“, „Октябрь“ и проч.), к Реформатскому („Техническая редакция книги“), Кугелю, Боборыкину… Жду и ищу Белого „Маски“. „Поэзия и правда“ Гете разочаровала“…
Вот так-так! Как это понимать? Это зачем же „рабам“ (а речь о рабочей библиотеке для заключенных и вольнонаемных) Тынянов? Ну писал бы „раб“ о том, что его разочаровала баланда — тут бы все было на месте. А Гете?
Ну искал бы он лишний черный сухарь, так нет — подай ему Белого! Да не хлеба, а поэта…
Через три дня новое сообщение — о неком открытии. Что могло обрадовать „раба“ на этот раз — дыра в колючей проволоке или в стене продовольственной кладовой? Нет: „Калевалу“ открыл!»… Н-да…
В «рабскую» концепцию это все втискивается едва ли. Хотя трагедию не отменяет.
Да что до наших болей сэру Алану! Ему сподручней довольствоваться полуфальшивками Солженицына. Уж они-то в его «историческую» концепцию вписываются идеально.
«ТРУДЫ», подобные книге Буллока, как и ее саму, можно было бы вот так — критически перелистать страницу за страницей. Но в конце-то концов, я пишу собственную книгу, а не рецензию на чужие. И так подробно остановиться на одной из них мне пришлось для того, чтобы ты, читатель, мог в какой-то мере убедиться сам: много ли правды пишется о Сталине и Гитлере даже спустя полвека после того, как закончилась их бурная, непросто понимаемая эпоха. Ведь историческая ценность написанного буллоками и волкогоновыми — совсем не ноль. Тут мы имеем дело с резко отрицательной величиной, активно вычитающей из восприятия общества подлинное понимание истории факт за фактом. Истину за истиной…
У реального Сталина, не говоря уже о реальном Гитлере, легко отыскать грубейшие просчеты и не передергивая прошлое. Причем реальный Сталин, за которым его реальные исторические дела и их результаты, и реальный Гитлер, за которым его реальные исторические дела и их результаты, — несравнимы.
ГУЛАГ времен Сталина был суровой чертой времени, Освенцим и Бухенвальд — гнусной.
Русский солдат Сталина встал посреди Берлина со спасенной под пулями немецкой девочкой, а германские молодые парни таким же русским девочкам подчас разбивали головы о дверной косяк.
Реальный Гитлер вознесся черной копотью в дымный воздух столицы рейха, а реальный Сталин прошел в белоснежном кителе по ее улицам на Потсдамскую конференцию победителей.
Этого не вырубить из Истории, не выгрызть «волкогоновыми» зубами и не вытянуть из нее никакими волами («Bullock» по-английски «вол»).
На прошлое и на его основные политические фигуры надо смотреть не мутным взором, не через черные, розовые или голубые очки. В них надо всматриваться внимательно и непредубежденно, чтобы увидеть их всесторонне.
Только тогда прошлые эпохи можно понять верно, то есть увидеть их такими, какими они были, а не оказались представленными позже лукавыми или неумными комментаторами. А тогда можно будет выделить в прошлом главное. И только тогда оно может помочь нам в создании лучшего будущего.
У реально сложившихся к лету 1941 года Сталина и Гитлера, СССР и рейха не оказалось ничего общего, кроме общей войны. И тем не менее, у них — реальных же — имелся шанс обрести общее созидание и общий мир.
То, что шанс не был использован, не отменяет самого факта:
ГЛАВА 3. «Мальчик в штанах» и «мальчик без штанов»…
Первая мировая война очень уж немцев с русскими не рассорила. Хотя особой теплоты между двумя народами не было, не было между ними и традиций вражды. Неприязнь — да, была…
Великий наш сатирик Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин в очерках «За рубежом» привел «Разговор мальчика в штанах и мальчика без штанов»… И я очень рекомендую читателю прочесть его полностью, а сам приведу лишь пару отрывков из его начала и заключительной части.
Итак, посреди «шоссированной улицы немецкой деревни» вдруг «вдвинулась обыкновенная русская лужа», из которой выпрыгнул русский «мальчик без штанов» для разговора с немецким «мальчиком в штанах».
Хозяин, протягивая руку, приветствовал гостя:
—
Мальчик без штанов, на руку внимания не обратив, сообщил:
Хозяин был настойчив:
—
